Толкование путешествий. Россия и Америка в травелогах и интертекстах

Критикуя Джеймса, православный богослов П. Страхов в 1910 году вновь попытался перенести вопрос из этнографии в эстетику. По Джеймсу, одно из свойств мистических состояний – их неизреченность, невозможность выразить их словами. «Не отсюда ли все, подчас даже крайне уродливые, попытки применения совершенно непонятных сочетаний слов, встречаемые не только в мистическом сектантстве, но даже и в „символической“ литературе недавнего прошлого?» – вопрошал автор[314]. Смелое сближение между русским символизмом и русскими же мистическими сектами было сделано Страховым сразу после того, как вышел в свет «Серебряный голубь» Андрея Белого, драматизировавший ту же идею[315].

В новом издании своего эссе Страхов развил сопоставление, продолжив фразу таким образом: «в „символической“ ‹…› литературе недавнего прошлого, и в современном серьезном, а не шутовском футуризме»[316]. Итак, в 1915 году московский богослов Страхов, используя материалы Коновалова, высказал гипотезу о сходстве между глоссолалией русских сектантов и заумью русских футуристов. Эта идея стала центральной в статье Виктора Шкловского 1916 года «О поэзии и заумном языке»[317]. Задача этой статьи, одной из первых работ будущего лидера формальной школы, – объяснить недавние эксперименты русских футуристов с заумными стихами, состоящими из бессмысленных звукосочетаний типа «дыр бул щил». Это не чепуха, но и не музыка, объясняет Шкловский; это настоящая поэзия, только более чистая. Чтобы описать парадоксальную природу несловесной «звукоречи», Шкловский ссылался на психологию эмоций Джеймса. Действительно, эта теория была, по-видимому, важным методологическим образцом для формальной школы. Если сущность эмоций в форме их выражения, не в том ли и сущность искусства? Не готовый пока к подобным формулам, Шкловский делал еще более неожиданный ход:

Как мы уже заметили, заумный язык редко является в своем чистом виде. Но есть и исключения. Таким исключением является заумный язык у мистических сектантов. Здесь делу способствовало то, что сектанты отождествили заумный язык с глоссолалией – с ‹…› даром говорить на иностранных языках. ‹…› Явление языкоговорения чрезвычайно распространено, и можно сказать, что для мистических сект оно всемирно[318].

Много раз Шкловский ссылается здесь на «прекрасную книгу» Дмитрия Коновалова, которая была близка ему и материалом, и методом. Действительно, почти за десять лет до первых работ формальной школы Коновалов анализировал форму переживаний в сознательной изоляции от их содержания. На нескольких страницах цитируя взятые у Коновалова примеры – бессмысленные стихи русских хлыстов и протестантских мистиков, Шкловский был готов вести найденную им аналогию очень далеко.

Во всех этих образцах общее одно: эти звуки хотят быть речью. Авторы их так и считают их каким-то чужим языком ‹…› чаще всего – иерусалимским. Интересно, что и футуристы – авторы заумных стихотворений – уверяли, что они постигли все языки в одну минуту и даже пытались писать по-еврейски. Мне кажется, что в этом была доля искренности и что они секундами сами верили, что из-под их пера выльются чудесно посланные слова чужого языка.

Шкловский заявляет едва ли не о тождестве и, во всяком случае, о преемственности между старыми опытами хлыстов и новыми опытами футуристов. К такому выводу привело Шкловского изучение его необычного материала – Джеймса и Коновалова, Хлебникова и хлыстовской поэзии. Немалую роль играло и желание обосновать столь ярким примером априорную схему литературной эволюции через «канонизацию низких жанров».