Толкование путешествий. Россия и Америка в травелогах и интертекстах

Борьба за влияние на внешнюю торговлю, источник валюты для спецопераций, выходит за пределы нашего рассмотрения. Меня интересуют более тонкие практики, которыми пользовались деятели эпохи; сегодня это назвали бы пиаром. О поддержке, которую получали отдельные визитеры, можно судить по тому, что, когда Эйзенштейн задержался в Америке, Политбюро винило руководство Амторга: занимаясь «меценатством», оно позволило «растрачивать 25 тысяч долларов в пользу дезертировавшего из СССР Эйзенштейна вместо того, чтобы заставить Амторг заниматься торговлей»[325].

В начале 1920‐х годов подобные заботы были делом Троцкого. «Литература и революция», главное произведение Троцкого помимо самой революции, совмещала классовый анализ с практическими выводами первостепенного значения[326]. Книга оставалась библией троцкистского движения и по сей день является, вероятно, самым важным и самым недооцененным из произведений литературной критики советского периода. Главная из обсуждаемых проблем имела действительно стратегическое значение. Разделяют ли современные литераторы высокий идеал технической цивилизации, построенной на просвещении, рациональности и насилии, который сам автор считает единственно верным? Ответ Троцкого ясен: нет, не разделяют, или, в лучшем случае, разделяют не вполне. «Относительно попутчика всегда возникает вопрос: до какой станции?». Итак, у революции в России были художники-творцы и были художники-попутчики. По поводу первых Троцкий не вдавался в перечисления: наверное, имел в виду себя. Зато тему попутчиков он разработал в подробностях: это Есенин, Пильняк, Шагинян и другие. Попутчики не готовы рвать с русским прошлым, они поклоняются мужику и потому «объективно препятствуют» развитию России. Маяковский проходит по другому разряду, «футуризм», но и у него Троцкий находит невыдернутые «корни ‹…› в той же деревенской подоплеке нашей культуры»[327]. Троцкий со знанием дела перебирает авторов, приобретших популярность в начале 1920‐х, и у всех, вплоть до Маяковского, прослеживает смесь популизма и национализма, которая кажется ему лживой или устаревшей. Всем свойственно «советское народничество, без традиций старого народничества и – пока – без политических перспектив»[328]. Заметим это тревожное «пока»: Троцкий боится советского термидора, при котором крестьянский балласт революции возьмет верх над ее пролетарским авангардом, а это будет означать, что попутчики были правы. Для Троцкого революция – это электрический свет и трудовые армии; попутчики, по его мнению, верят в земельную общину. Он уверен: «большевизм – продукт городской культуры», а деревни – «питомники национального тупоумия»[329]. Вместо того чтобы создавать новую культуру, попутчики ищут «убежище для национального духа в самом темном тараканьем углу мужицкой избы» и ждут «реванша лаптя над сапогом». Министр обороны революционного государства, писавший критические эссе одинокими кремлевскими вечерами, шел так далеко, что называл современную ему русскую литературу «полухлыстовской перспективой на события».

Троцкий был прав в том, что в 1910‐е и в начале 1920‐х поиски новой идентичности часто приобретали популистский и, более того, ориентальный характер. Собственная культура воспринималась как временная и досадная видимость, культура Другого как реальность, и этим Другим был «народ». Но Троцкий был неправ в однозначной трактовке этих усилий как националистических и «реакционных», направленных против просвещения и прогресса. Подобно ориентализму британских и французских интеллектуалов периода крушения колониальных империй, русское народничество XIX и начала ХХ веков было адресовано Другому как далекой и уходящей реальности[330]. Рассказывая о «народе» из российских столиц, писатели преувеличивали его своеобразие и культурную инерцию; экзотизировали его нравы, язык и верования; и всем этим преувеличивали дистанцию между собой и читателем, с одной стороны, «народом» – с другой стороны. Одни поклонялись экзотизированному «народу», как Глеб Успенский или Блок; другие не любили и боялись его, как Максим Горький; иногда эти отношения были болезненно-амбивалентными и полными самоиронии, как у Лескова или Ремизова. Навязчиво рассказывая о «народе», культура расставалась с собственным прошлым, которое конституировалось этими отношениями. Такая озабоченность Другим – условие освобождения его и самого себя. Архаический «народ» уходил в политическое небытие, становясь предметом культурной ностальгии; поминая его и разглядывая свои воспоминания, автор и читатель тоже переводили себя в новое, не известное еще им состояние.

Троцкий не понял этого механизма не в силу его сложности – он не так уж сложен, – но в силу простоты собственного понимания литературы. Он видел ее дело не в том, чтобы вспоминать и думать, но в том, чтобы оформлять революционную переделку человеческой природы: