Толкование путешествий. Россия и Америка в травелогах и интертекстах

Человек поставит себе целью ‹…› создать более высокий общественно-биологический тип, если угодно – сверхчеловека. ‹…› Искусства ‹…› дадут этому процессу прекрасную форму[331].

Ницшеански настроенный автор знаменитого заключения к «Литературе и революции» так же не доволен человеком как таковым, продуктом городской культуры и буржуазной цивилизации, как и попутчики-народники. У Троцкого свой люкримакс, – образ реальности более реальной, чем реальность:

Человек станет несравненно сильнее, умнее, тоньше. Его тело – гармоничнее, движения ритмичнее, голос музыкальнее, формы быта приобретут динамическую театральность. Средний человеческий тип поднимется до уровня Аристотеля, Гёте, Маркса. Над этим кряжем будут подниматься новые вершины[332].

Сверхчеловека надо искать не в тараканьих углах, – так нашли Распутина, – а создавать научными методами.

Обрушившись на попутчиков своим политическим весом и сделав им всемирную рекламу, Троцкий был склонен игнорировать собственных литературных союзников, которые ценили прелесть городского настоящего и близость индустриального будущего. Маяковский, футуристы и ЛЕФ не нравились Троцкому как художники. Его идеи были радикальны, но вкус скорее консервативен, и футуристы ему нравились даже меньше попутчиков. Последние не безнадежны, им надо пройти переподготовку, как и всем прочим. «В большом тигеле на жарком огне переплавляется национальный характер русского народа. И ванька-встанька из тигля выйдет уже не тем…». Не литература разводила огонь, но она должна была создать формы для этой исторической переплавки. Русская традиция богата лишь отрицательными образами типа ваньки-встаньки, ей не хватает новых положительных образцов.

Пролетариату нужно в искусстве выражение для того нового душевного склада, который в нем самом только-только формируется и который искусство должно помочь оформить[333].

Для переплавки нужны модели.

Новые образы искали везде, а нашли за океаном. В 1913 году Блок мечтал о том, как «убогая, финская Русь» превратится в «Новую Америку»[334]. Троцкий начал писать об Америке задолго до того, как побывал там. В 1908‐м, когда Россия переживала очередные «годы реакции» и надежды надо было перебросить в другое место, Троцкий верил: «Северная Америка готовится стать ареной великих исторических движений». Сам Троцкий провел в Америке начало 1917 года. Здесь он узнал о том, что революция совершилась без него, отсюда поспешил в Россию, чтобы повторить ее уже под собственным началом. В Нью-Йорке он был вместе с другими членами будущей верхушки – с Бухариным, Володарским, Коллонтай. Троцкий успел почувствовать особого рода влечение к Нью-Йорку, «сказочно-прозаическому городу», который «полнее всего выражает дух современной эпохи». Наряду с торжеством «нравственной философии доллара» Троцкий распознал тут реализацию «эстетической теории кубизма». Вспоминая о своих надеждах февраля 1917-го, он не скрывал, что они были связаны с Америкой: «Я уезжал в Европу с чувством человека, который только одним глазом заглянул внутрь кузницы, где будет выковываться судьба человечества»[335]. Приехав в Россию, он столько раз повторял потом эти образы – кузница, перековка, – что вряд ли вспоминал о том, что они были придуманы в Нью-Йорке. Впрочем, он готов был и прямо сказать: «Страсть к лучшим сторонам американизма будет способствовать первому этапу каждого молодого социалистического общества»[336]. Уезжая из Америки в Россию делать там новую революцию, он «утешал себя тем, что когда-нибудь» вернется. Он вспоминал эти свои чувства на турецком острове в 1929 году и не знал еще, что действительно скоро вернется в Новый Свет.