Толстяк

…Лепешки выглядели так аппетитно, что у меня просто челюсти свело — белые, пухлые, с коричневой румяной корочкой.

Вера Антоновна — наша соседка — поставила на стол миску, и я хотел уже было наброситься на это чудо, однако мать придержала меня за рукав.

— Погоди, — проговорила она. — Давай я сначала попробую.

Я был возмущен до глубины души: ведь мама весь день просидела дома, я же только что вернулся с прогулки по лесу, а ведь ничто так не развивает аппетит, как свежий лесной воздух. С неохотой я чуть отодвинулся от стола. Мама взяла лепешку, надкусила ее и тут же поморщилась… Дольше я уже не мог дожидаться. Схватив лепешку, я чуть ли не целиком затолкал ее в рот.

Полынь! Я тут же все выплюнул на пол.

— Это только сначала невкусно, — сказала Вера Антоновна. — А потом горечи уже не замечаешь. Есть можно.

— Что это? — спросил я, все еще чувствуя во рту невыносимую горечь.

— Березовая кора, — пояснила она. — Мы ее размалываем как муку. Нужно откусывать маленькими кусочками и долго жевать. Постепенно привыкаешь к такому вкусу. Попробуй.

— А он не отравится?

— С чего это вдруг? Моя Катя ест их за милую душу, и ничего ей не делается.

Я откусил крошечный кусочек. По-прежнему горько, но теперь я старался не обращать внимания на горечь и продолжал жевать. Вскоре я уже мог проглотить прожеванное. Постепенно я прикончил всю лепешку. Вкус у нее был отвратительный, но сосание в желудке прекратилось.

Услышав знакомый свист, я прихватил еще одну лепешку и выбежал из дома. На улице меня поджидал Мишка.

— Что это у тебя? — спросил он, жадно поглядывая на лепешку.

— Так, ерунда, — скромно отозвался я. — У дяди Вани небось тебе достается кое-что повкуснее.

Мишка кончиком языка облизал губы.

— Это само собой, — ответил он. — Но и эта… тоже… Дашь попробовать?

— Но ты-то, наверное, не голодный.

— Само собой… Я это просто так, потому что уж очень вкусно выглядит. Я вообще люблю лепешки. Дядя Иван их еще сметаной заливает и посыпает сверху сахаром.

Я судорожно сжал зубы. Мишка, как я заметил, сделал то же самое. От лепешки он не отводил глаз.

— Возьми, — сказал я. — Я это специально для тебя вынес.

Он сразу же отхватил огромный кусок. Тут же лицо его странно искривилось, а я разразился хохотом.

— Свинья ты! — И он отшвырнул лепешку, но мне удалось поймать ее на лету.

— Вкуснятина! — Я отламывал крохотные кусочки и жевал их с блаженным выражением на лице. — Может, у дяди Ивана лепешки и лучше этих, но для меня и такая сойдет.

— Ты можешь это есть? — Мишка уставился на меня подозрительным, недоверчивым взглядом.

— А почему бы и нет?

— Так ведь горько.

— Тебе показалось.

Он никак не мог понять. Надув впалые щеки, он внимательно следил, как я жую.

— Может, мне и в самом деле показалось… — неуверенно пробормотал он. — Слушай, а еще ты можешь принести такую?

Я вбежал в избу и через минуту вернулся с новой лепешкой.

— Ты откусывай маленькими кусочками, — поучал я, — чтобы привыкнуть к горечи. А потом пойдет как по маслу.

Мишка послушался.

Так он съел целую лепешку. Я объяснил ему, что это — березовая кора, которая помогает приглушить чувство голода.

— Дядя Иван жарит ржаные лепешки на подсолнечном масле, — не сдавался Мишка, проглатывая последний кусок. — Вот у него лепешки так лепешки!

— Собираешься к нему?

— Придется навестить. — Он облизнулся, причмокивая. — Вот только дожидаюсь условного знака: как сова прокричит три раза, значит, ждет он меня.

Я положил ему руку на плечо, и мы тронулись в путь по вьющейся между избами дороге, довольно широкой здесь, в деревне, но потом сужающейся, как бы сжимаемой с обеих сторон стенами сосен и елей.

— А ты не забыл своего обещания? — как бы невзначай задал я постоянно вертевшийся в голове вопрос.

— Какого обещания?

— Ты ведь обещал попросить дядю Ивана, чтобы он разрешил нам прийти к нему вместе.

Мишка стряхнул со своего плеча мою руку, приостановился и оперся спиной о сосновый ствол.

— Ничего не выйдет, — сказал он. — Дядя Иван терпеть не может чужих. Кроме меня, он никого к себе не пускает.

— Послушай, Рыжий… — Рыжим я называл Мишку только в тех случаях, когда дружба наша висела на волоске. — А этот твой дядя Иван случайно не дезертир ли? Почему он не сражается с фашистами? Почему это он вечно прячется? Или…

Мишка ничуть не смутился, а только пристально следил за мной из-под прищуренных век, водя рукой по мху, густо покрывшему древесный ствол.

— Или что? — спросил он, когда я запнулся.

— Или, может быть, он — шпион? — выпалил я.

Мишка принялся громко хохотать. Сначала я думал, что это он просто так, для виду, но смех его звучал вполне искренне.

— Ох и дурак же ты! — Мишка просто покатывался со смеху. — Дядя Иван — и дезертир!.. Шпион!.. Ой, я просто не выдержу!

— Чего ржешь? — не сдавался я. — Сейчас всякое бывает…

Неожиданно Мишкин смех оборвался, и он, крепко ухватив меня за отвороты куртки, с силой притянул к себе.

— Слышал когда-нибудь о Яковлеве, Никитине и Ковальчуке? Тех танкистах, которые уничтожили двадцать семь фашистских танков? О них еще по радио передавали. Слышал?

— Конечно, слышал. А при чем тут они?