Толстяк

— А при том, что танк их носит имя дяди Ивана.

— Врешь.

— Не сойти мне с этого места. Танк этот был построен на деньги дяди Ивана. Он пожертвовал на строительство танка все свои сбережения, а ты ведь сам знаешь, что он — лучший охотник во всей республике.

— Ага…

— И такого человека ты назвал дезертиром.

— Ага…

— Шпионом!

— Ага…

— И тебе не стыдно?

И в самом деле неловко получалось. Как я теперь посмотрю в глаза дяде Ивану, если вообще удостоюсь такой чести? Тут уж самое роскошное жаркое из медвежатины застрянет колом в горле. Только бы Мишка не проговорился ему о том, что я здесь наплел.

— Мишка, забудь обо всем этом. Это у меня просто так вырвалось, без всякой задней мысли. Просто разозлился я на то, что ты не хочешь взять меня с собой к дяде Ивану.

Но Мишка уже не дразнился и не донимал меня, а даже по-дружески похлопал по плечу.

— Посмотрим, может, удастся что-нибудь сделать, — пробормотал он. — Я поговорю с дядей Иваном.

Внезапно до нас донесся крик совы. Один… Второй… Третий. У меня по спине забегали мурашки. Я глянул на Мишку: весь напрягшись, он вглядывался в чащу.

— Дядя Иван зовет тебя, — прошептал я.

Он не отозвался ни словом. Одним прыжком он достиг кустов и скрылся в зарослях. Сова тем временем продолжала кричать, а может, это была какая-то другая птица — сам не знаю.

Отец принес с работы четверть буханки настоящего хлеба — с блестящей коркой почти шоколадного цвета, а на срезе, как изюминки, виднелись зернышки плохо размолотого зерна.

Я завороженно вглядывался в него, как в чудесное видение, как в магический кристалл. Хлеб лежал в центре стола, и столешня казалась мне каким-то огромным пространством, полем с волшебной горой посредине. И запах! Всю избу наполнял теплый, знакомый, чуть кисловатый аромат, от которого глаза сами наполнялись слезами.

Я следил за действиями мамы: вот она берет со стола нож, потом — хлеб, как бы взвешивает его на ладони, а потом медленно погружает лезвие в это коричневое великолепие. Отрезаемые куски были очень тонкие, почти прозрачные, и меня вдруг охватил страх, что они обязательно раскрошатся или вообще растворятся в воздухе. Но зато их получилось целых восемь штук — восемь кусков самого настоящего хлеба.

Дожидаясь раздела, я скорчил самую жалостную мину, стремясь любым способом пробудить мамино сочувствие. Мама глянула сначала на меня, потом на отца, у которого был такой вид, будто все происходящее не имеет к нему ни малейшего отношения, — он старательно застегивал телогрейку. «Тем лучше», — подумалось мне.

Отец взял стоявший в углу топор, засунул его за ремень и тщательно одернул телогрейку.

— Пойду, — сказал он. — Бригада уже наверняка добралась до делянки.

И тут мама быстро схватила четыре куска хлеба, прибавила к ним пару вареных картошек, лепешку из березовой коры, завернула все это в чистую белую тряпицу и сунула в карман отцовской телогрейки.

— Бери, — сказала она. — И не выдумывай ничего — обязательно все съешь.

Мне пришлось крепко стиснуть зубы, чтобы не вскрикнуть от такой несправедливости. Целых четыре куска!.. Отец быстро вышел, я расслышал, как хлопнула за ним дверь избы, а потом и увидел, как он сам пробегает мимо окон, поправляя на бегу засунутый за пояс топор.

— Ну, чего ревешь? Папа тяжело работает, ему и нужно больше. Иначе он у нас совсем ослабеет и еще разболеется.

— Я знаю…

— А если знаешь, то не хнычь. — Она взяла со стола три кусочка хлеба и пододвинула ко мне: — Это тебе.

Себе она оставила один-единственный кусочек, да и тот самый тоненький. Я понимал, что это тоже несправедливо… Мне бы сказать что-то, отказаться. Но не мог. Схватив доставшиеся мне кусочки хлеба, я забился в угол и в несколько секунд расправился с ними. Только во рту некоторое время чувствовался ароматный, ни с чем не сравнимый привкус, да осталось несколько застрявших в зубах крошек, которые я старательно пытался добыть языком.

На столе темнел одинокий кусочек хлеба. Мама к нему пока что так и не притронулась. Я украдкой следил за тем, как она, чуть морщась, неторопливо пережевывает лепешку из березовой коры, отщипывая от нее крохотные кусочки. А может быть, ей просто не хочется хлеба? Может, тогда она отдаст его мне?..

Это уж совсем подло! Даже думать об этом — свинство. Отвернувшись, я принялся старательно строгать заготовленную накануне деревяшку, из которой должен был получиться великолепный револьвер. Краешком глаза я все-таки видел, как мама потянулась за своим кусочком, оглядела его со всех сторон, понюхала, а потом завернула в тряпочку и спрятала в шкаф.

— Обжора, — сказала она, улыбаясь. — Взял и сразу все съел. А я оставлю на потом.

Так-то вот. Сегодня мне уже больше нечего ждать. А у мамы еще целый день впереди — теперь она спокойно будет дожидаться вечера, когда наступит наконец тот блаженный момент, когда она откроет шкаф и возьмет припасенный хлеб.