Толстяк

— Бедняжка, что же ты молчал? Но ничего, сейчас это все пройдет.

Из висевшего на стене шкафчика он достал пригоршню какого-то зелья, растер его в руках и зеленым порошком обсыпал мои ступни. В ту же минуту раны затянулись, боль исчезла, и я почувствовал такой прилив сил, что хоть в пляс пускайся.

— Теперь веришь? — шепотом проговорил Мишка. — Что я тебе говорил? Сам видишь, дядя Иван — чародей!

Тем временем на столе появилась белая скатерть, а на ней — глубокая миска, полная пшенной каши с золотистыми шкварками, поднос толсто нарезанных ломтей хлеба и целый противень дымящейся медвежатины, а рядом — горшок кофе с молоком и целая горка сахару.

— Угощайтесь, ребята, — сказал дядя Иван. — Ешьте досыта.

Я отлично знал, что хорошо воспитанный мальчик не должен набрасываться на угощение, но воспитан я, видимо, был неважно, ну просто совсем плохо, потому что я именно набросился на расставленные яства, хватая мясо, кашу, и, давясь, запивал все это кофе, умудряясь при этом заталкивать в рот огромные куски хлеба.

Мишка ел не так торопливо, с достоинством, как и полагается человеку, которому не впервой принимать участие в подобном пиршестве.

Он поглядывал на меня с укоризной, но я старался не замечать его взглядов — у меня просто не было времени задумываться над своим поведением.

Дядя Иван вышел из избы, решив, по-видимому, не смущать нас своим присутствием.

И вот наконец наступил драматический момент: еда на столе не убывала, а я не мог заставить себя проглотить ни крошки. Я смотрел на кашу, на хлеб, сахар, мясо, трогал аппетитные ломти хлеба, даже подносил их ко рту, но снова клал на стол — у меня внутри просто не оставалось свободного места.

— Послушай, — прошептал я Мишке, — а что, если я припрячу в карман немножко хлеба или сахара… а?

— Не смей! — сурово одернул меня Мишка.

— Но почему? Дядя Иван ничего не узнает. А я немного дал бы родителям…

— Не смей! — повторил Мишка. — Тогда он ни за что не пустит тебя к себе.

— Так ведь он ничего не будет знать…

— Ты что — совсем дурак? Дядя Иван знает все. От него ничего не скроется. Сказано ведь тебе, что он — самый настоящий волшебник.

— А если он волшебник, то, может, спросим у него, когда закончится война.

— Спроси…

Дядя Иван снова вошел в комнату и поставил на стол блюдо с нарезанным пирогом.

— Кушайте, — сказал он. — Почему вы ничего не едите?

— Мы больше не можем, — ответил за двоих Мишка. — Честное слово, дядя Иван. Мы наелись уже досыта, до отвала.

Дядя Иван присел на лавку и, достав из кармана трубку, принялся набивать ее табаком. А потом закурил, и изба наполнилась запахом, ничуть не похожим на запах махорки, которую курил мой отец. У махорки той был такой запах, что нам с матерью приходилось выходить из дома, если отцу хотелось покурить, а усталость не позволяла выйти на улицу. Тут же клубы голубого дыма пахли вином и медом.

— Дядя Иван… — робко обратился я.

— Что тебе? Говори.

— Дядя Иван, а когда война закончится?

Дядя Иван улыбнулся. А может быть, мне только показалось, что он улыбнулся, перемещая трубку из одного угла рта в другой.

— Не долго осталось ждать, — отозвался он наконец.

— А кто победит?

Теперь он уже явно улыбнулся, и улыбка эта была спокойной и даже чуть насмешливой.

— А ты сам не знаешь?

— Я думаю, что…

— И правильно думаешь, — прервал он меня. — Конечно же, победят наши. Они разобьют фашистов вдребезги.

— И я вернусь в Польшу? Поеду в Варшаву?

— Само собой разумеется.

— И… будет много еды?

— Еды будет сколько захочется, мой мальчик.

Дядя Иван поднялся с лавки, мы тоже встали из-за стола. Он серьезно пожал нам руки, сильно, как взрослым.

— Будьте здоровы, — сказал он на прощание. — Заходите, как только услышите сигнал. До свидания.

Я с грустью поглядел на заставленный блюдами стол и представил себе здесь, рядом с собой, маму с папой. Но нашел в себе силы промолчать.

…В полузабытьи я почувствовал прохладную ладонь на своем лбу. Это мама. Я слышу, как она говорит отцу:

— Все в порядке, температура упала. Пусть теперь поспит, бедняжка…

«Бедняжка»! Ничего себе «бедняжка»! Если бы они только знали, как я пировал в избе дяди Ивана! Но о нем никому нельзя говорить. Никому, даже родителям.

Мишка первым полез на ель. Я двинулся вслед за ним. Сначала взбираться было легко — знай перескакивай с ветки на ветку, а ствол был рядом — толстый и надежный. Потом приходилось уже подтягиваться на руках, а ветки стали тоньше и зачастую подозрительно потрескивали. Мишка, однако, продолжал взбираться. Ну и я за ним, прикрывая лицо от колючей хвои. Наконец мы остановились. Ель была высокой — значительно выше всех окрестных деревьев, — и сверху лес походил на широкое поле, покрытое остроконечными верхушками хвойных деревьев. Это странное поле или луг тянулось до самого горизонта.

— Не боишься? — спросил Мишка.

— Ни капельки, — ответил я, хотя и чувствовал, что ветка подо мной предательски гнется.

— Ну, немного все же побаиваешься, — возразил Мишка. — Если бы мы свалились отсюда, то от нас и мокрого места не осталось бы.