Толстяк

— А я!… — Я поперхнулся и почувствовал, что краснею. — А я… я никак не могу привыкнуть. Когда слышу: «Кит!», «Толстяк!», «Жирный!», то готов сквозь землю провалиться. Я бы просто пластами сдирал с себя это проклятое сало…

Я подозрительно глянул на Мая, но не заметил у него на лице и следов насмешки. Он смотрел на меня серьезно и с оттенком грусти.

— Ну в чем я виноват? — продолжал я. — Тебя хотя бы в школе не трогают, а мне нигде нельзя показаться.

Май молчал. А потом спросил меня:

— А со мной ты поменялся бы местами?

Не зная, что сказать, я смущенно разглядывал узоры вытертого ковра.

— Вот видишь, — сказал Май. — Значит, ты сам понимаешь: вся твоя беда состоит лишь в том, что каким-то дуракам ты кажешься смешным. У меня же совсем иначе.

— Понимаю, — прошептал я. — Конечно, ты прав. Не сердись на меня, Май…

— А за что? Не говори глупостей, Мацек. Просто, с ребятами всегда так. Если кто-то отличается от них, его тут же отвергают, отталкивают. Это закон природы, понимаешь?

— Почему природы?

— Если волка долго продержать среди людей, а потом отпустить в стаю, там его могут просто разорвать. Он уже пахнет иначе и вообще отличается. Я читал об этом в какой-то книжке. Так бывает и среди других зверей.

— Звериный закон… — задумчиво сказал я.

— Выделяться можно только в одном случае, — продолжал Май, — если ты им этим нравишься. Например, силой, ловкостью или хотя бы хитростью. Тогда с тобой будут считаться. А такие, как мы… — Он рассмеялся и подмигнул мне. — Вернее, как я, потому что ты можешь похудеть, и тогда все будет в порядке.

— Не хочу я такого порядка, — объявил я. — Пусть уж будет так, как есть. И знаешь, я очень рад, что мы с тобой ближе познакомились.

Мне стало немного неловко за такие излияния чувств, и я сделал вид, что очень заинтересовался лежащей на столе медалью.

— Это гитлеровская награда, — сказал Май. — Серебряная. Тебе нравится? Возьми себе. У нас на чердаке их много валяется.

На медали красовался профиль Геринга — гитлеровского маршала в летной форме.

…Рассказал ли Старкевич другим ребятам о моем разговоре с ним в школьном туалете, или они просто утратили интерес ко всей этой истории, я не знаю. Но дело стало понемногу забываться.

Я по-прежнему в полном одиночестве сидел на первой парте. За последней же партой оказалось трое: Коваль, Шир и Ясинский.

— Это абсолютно бессмысленно, — не выдержал однажды наш классный руководитель Ус. — Шир, пересядь-ка к Лазанеку.

— Я бы лучше здесь остался… — принялся клянчить Шир. — Пан учитель, позвольте мне…

— Не позволю! — рявкнул Ус. — Набились, как сельди в бочку.

— Нам здесь не тесно, — сказал Коваль.

— Места хватает, — поддержал его Ясинский.

— Шир! — скомандовал полонист. — Сейчас же пересядь к Лазанеку.

Юзек Шир принялся медленно укладывать свои тетради и книжки. Все у него валилось на пол.

— Живее, — подгонял его Ус. — Я не намерен тратить пол-урока на твое переселение.

Шир с явной неохотой направился ко мне и уселся на парту, на самый ее краешек. В классе послышался смех и перешептывания.

— Лазанек! — Я встал. — Ты, случайно, не болеешь проказой?

— Нет, пан учитель.

— А чахотки или чесотки у тебя не обнаруживали?

Я невольно улыбнулся, следя за тем, как полонист раздраженно покусывает кончик уса.

— Я ничем не болею, пан учитель.

— В таком случае, болен Шир, — изрек Ус. — Он, по-видимому, боится заразить тебя отсутствием извилин в голове. Ну как, Шир, я угадал?

Покрасневший Шир бормотал что-то себе под нос.

— А может быть, здесь вообще много таких? — спросил учитель, продолжая покусывать кончик уса. — Ну, что примолкли все? И куда это испарилось вдруг ваше веселье?

Мне было неприятно. Не хотелось, чтобы за меня заступались, усаживали кого-то насильно рядом со мной, а больше всего мне не хотелось защиты со стороны классного руководителя. Получалось, будто я какой-то незаслуженно обиженный неудачник. Через плечо я глянул на Басю Осецкую, которая с преувеличенным вниманием листала страницы учебника.

Мне хотелось сорваться с места и крикнуть всем, что я не нуждаюсь ни в чьем сочувствии, что мне плевать на их бойкот, на все их насмешки и шуточки, что я их попросту не замечаю. Пусть этот их Шир убирается с моей парты на все четыре стороны, без него мне еще лучше.

— Можешь возвращаться на старое место, — сказал я Ширу, когда урок окончился и полонист вышел из класса. — Бери свои манатки и проваливай.

— Чтобы потом Ус послал меня к директору? — Шир неуверенно оглядывался по сторонам, ища поддержки у товарищей.

— Тогда сиди здесь только на уроках польского, — сказал я, с презрением глядя на растерянного Шира.

— Ус может узнать…

— А знаешь, что я тебе скажу, Юзек, — вмешался в наш разговор Грозд. — Оставайся рядом с жирным, вы даже подходите друг другу — Толстый и Тонкий, как Пат и Паташон!

Класс хохотал. Смеялась даже Бася Осецкая, чуть прикрывая ладонью рот.

Алая краска все сильнее заливала лицо Шира, губы его беззвучно шевелились, он в бессильной ярости стискивал кулаки.

«Так тебе и надо, — подумал я, — попробуй хоть раз того, чем меня здесь кормят ежедневно. Не нравится?»