Толстяк

Математик расхаживал по классу. Заложив за спину руки, он зорко поглядывал на склонившихся над тетрадями ребят, следя за тем, чтобы никто не списывал. Меня это не касалось. Контрольная была легкой. С первой задачей я управился за пять минут, на вторую ушло не более десяти. В третьей речь шла о поездах, одновременно вышедших из пунктов А и Б. Один шел со скоростью сорок пять километров в час, второй — шестьдесят. Расстояние между пунктами А и Б составляло… Первый поезд остановился на станции С на пять минут, второй простоял семь минут под семафором… Довольно сложно, но я быстро нашел правильный способ решения задачи и выписал на отдельном листке колонку цифр, которые потом принялся делить и складывать.

— Сколько у тебя получилось во второй задаче?.. — услышал я шепот Шира.

На уроках математики он был сама любезность, даже набивался в друзья. Но я к нему симпатии не испытывал: знал, что все эти заигрывания — фальшь и лицемерие. Так, когда Грозд раздувал щеки и, весь напыжившись, изображал меня, Шир с упреком говорил ему: «Прекрати», и одновременно заговорщицки подмигивал. Это вызывало у меня лишь презрение к нему и даже жалость. Кстати сказать, в классе его вообще недолюбливали и считали ябедой.

— Двести тридцать четыре, — все же сказал я.

Он нахмурился и принялся что-то черкать в своей тетради. Я незаметно оглянулся: Бася Осецкая нервно покусывала кончик ручки. Ясно было, что она вот-вот расплачется.

Я быстро оторвал клочок бумаги и бисерным почерком написал на нем решения задач. Потом свернул бумажку в комочек и стал ждать, когда математик дойдет до конца класса — там он обычно приостанавливался, а потом поворачивал обратно. Этой-то паузы мне и должно было хватить на то, чтобы перебросить Басе шпаргалку. Успею ли?

Я подмигнул ей, и она сразу сообразила, в чем дело. Положив ручку, чтобы руки были свободны, она ждала. Краешком глаза я следил за учителем. До стены остается три шага… два… пора!

Скатанная в комок шпаргалка исчезла в руках Осецкой.

Но я, видимо, запоздал все же на какую-то долю секунды: математик быстро обернулся и впился в меня взглядом.

— Что это было? — спросил он.

— Что, пан учитель? — Я разыграл недоумение.

— Я видел, как ты махнул рукой. Кому ты бросил шпаргалку?

Разыгранное мной недоумение, наверное, выглядело вполне натурально.

— Шпаргалку? Простите, но я не понимаю, пан учитель…

Он даже немного смутился. Пронесло!..

— Разве ты не шевелил рукой?

— Я оттолкнул Шира. Он вечно на меня опирается.

— Неправда! — выкрикнул Шир.

Я изо всех сил наступил ему на ногу. Он охнул. Учитель пробормотал что-то себе под нос и возобновил хождение по классу.

— Идиот, — сказал я Ширу, как только закончился урок. — У тебя что — голова капустой набита?

— Проваливай, Жирный! — окрысился он. — Я не дам на себя сваливать.

— Ах, так? — презрительно усмехнулся я. — А кто у меня скатал вторую задачу?

Шир отвернулся с оскорбленным видом.

— А ты бы, подлиза, помалкивал, — не сдержался Старкевич. — Радуйся, что не на меня напал.

Но тут я почувствовал удар в спину и обернулся — позади, оскалив в усмешке зубы, стоял Грозд.

— Хитришь, Жирный! Одним выстрелом двух зайцев хочешь убить. И к нам подлизаться, и Баське понравиться. Угадал? Тебе Осецкая нравится, да?

Нет, не Ширу, а ему я с удовольствием влепил бы по уху. Я почувствовал, как кровь приливает к моему лицу, и из-за этого смутился еще больше.

— Ну что, Толстяк, угадал, да?

— Отстань.

— Нет, вы посмотрите! Толстяк влюбился! Я сразу увидел. Баська, ты любишь жирное?

Осецкая сделала вид, что не слышит. Она тоже покраснела. Бубалло хихикал. Арский прикрывал рот ладонью, как будто на него напал кашель. Больше всего мне хотелось выбежать из класса, но такое позорное бегство было бы равносильно признанию собственного поражения.

— Не твое дело, — ответил я. — Следи за собственным носом.

Мое спокойствие и безразличие немного смутили Грозда.

— Жирный… А брюхо у тебя опять отросло, ты что — специально его выхаживаешь?

Это была его любимая шуточка. Плотно сжав зубы, я поглядел ему прямо в глаза. Никто не смеялся. Все привыкли и просто не обращали внимания на слова Грозда. Мне хотелось ответить чем-нибудь обидным, сказать что-то такое, что проняло бы Грозда до глубины души. Но именно сейчас ничего остроумного не приходило мне в голову. И тут я внезапно понял, что и безразличие класса, и эта тишина, и отсутствие реакции на грубые выходки Грозда — все это против меня. Что я здесь один, отгороженный от остальных невидимой стеной своей несхожести с ними, своим пороком или, вернее, каким-то смешным уродством. Ожирение — это единственный физический порок, который имеет право вызывать у других смех, не пробуждая при этом ни сочувствия, ни жалости.