Толстой и Достоевский. Братья по совести

«Политический материализм», — писал Михайловский, явно без симпатий относящийся к капитализму, — существует. Он обошел весь мир со своими девизами: chacum chez soi, chacum pour soi, laissez faire, laissez passer (каждый в себе, каждый для себя, пусть будет свобода торговли. — В. Р.) — везде оставляя по себе пагубные следы, везде разлагая старые идеальные единицы и нигде не создавая новых. Он громко стучится в двери России. Но не Ренану с ним бороться. […] Ренан сам не знает, с чем он борется. В числе атрибутов политического материализма он желает видеть стремление наделять всех и каждого материальным благосостоянием. Он полагает, и г. Страхов с ним соглашается, что здесь играет главную роль зависть. […] разве желание наделить всех и каждого материальным благосостоянием не способно составить идеал, вызвать высокие чувства, великие мысли? Разве, наконец, мы не видим этого и в действительности, хотя бы и в слабом размере?

Собственный идеал Ренана не заслуживает никакого внимания […]

Но для нас любопытна конструкция этого идеала, и то потому, что ей сочувствует г. Страхов. А г. Страхов интересует нас здесь и сам по себе, и как представитель известной партии, школы. Г. Страхов есть, как известно, славянофил. Г. Страхов очень хорошо понимает несостоятельность идеала Ренана для Европы. Но он полагает, что нечто подобное возможно и законно в России, как непосредственный продукт русской почвы. Недаром он называет Ренана французским славянофилом.

«Политическое честолюбие, — говорит г. Страхов, — совершенно чуждо русскому народу; охотно жертвуя всем для государства он не ищет непременного участия в управлении государством; это участие считается делом тяжелым, скорее повинностью, чем правом. Житейский материализм, понимание собственности и удовольствий, как главных вещей в жизни, противны коренным нравам русского народа, его несколько аскетическому настроению. Есть некоторая высшая область, в которой русские люди ищут и требуют равенства, свободы, братства; но это не область вещественных интересов и политических прав. Отсюда же происходит особенный характер того, что можно назвать «воинственным духом» русских. Этот дух состоит, главным образом, в стойкости и самоотвержении».

Нарисовав эту картину, представляющую отчасти идиллию, отчасти пасквиль, г. Страхов начинает вместе с Ренаном «политиканствовать», рассуждать о том, как германский, романский и славянский миры будут между собою драться и что из этого может произойти. Наконец, г. Страхов сожалеет о том, что Ренан, вообще прекрасно понимающий Россию, не понимает православия. За вычетом политиканства, которое нисколько не занимательно, главная мысль г. Страхова состоит в том, что Россия гарантирована от политического материализма особенностями русского народа, который неспособен «завидовать», глядя «на свадебную кавалькаду молодого господина» (Михайловский Н. К. Т. 1. С. 747–748).

Н. Н. Страхов, может быть, и оставил бы в стороне полемические красоты воинствующего критика, но в статье Михайловского прозвучала идея, над которой мучился Достоевский и его окружение. Страхов восстал против сужения «великой мысли», которая должна лечь в основу преображения России, до философии «материального благосостояния». Саму идею Страхов не отрицал, ибо, полагал он, «всякий желал бы ее осуществления», и все же не она должна стать «главной идеей».