Толстой и Достоевский. Противостояние

И «Илиада», и «Одиссея» в том виде, в каком они известны широкому читателю, завершаются в самый разгар действия. После того, как троянцы оплакали прах Гектора, война возобновилась, и в конце Песни двадцать четвертой дозорные отправляются следить, чтобы не случилось внезапной атаки. «Одиссея» завершается неубедительной счастливой развязкой и перемирием между родом Одиссея и теми, кто может отомстить за женихов. Возможно, эти концовки не подлинные, но все доступные нам свидетельства показывают, что эпическую поэму или цикл поэм всегда следует считать элементом более крупной саги. Как для авторов греческих эпопей, так и для Толстого судьба, ведущая их персонажей к финалу, вполне может лежать за рамками знания или пророчества художника. Это представление хоть и мифическое, но, в то же время, в высшей степени реалистическое. Как в поэмах Гомера, так и в романах Толстого грубо обработанные грани обладают одинаковой убедительностью.

Таким образом, все элементы толстовского искусства в совокупности работают на то, чтобы ослабить неустранимый барьер между реальностью мира языка и реальностью мира факта. Многие находят, что Толстой превосходит любого другого романиста. В знаменитом предисловии к юбилейному изданию «Войны и мира» Хью Уолпол[67] написал:

«Пьер и князь Андрей, Николай и Наташа увлекли меня за собой в свой живой мир — мир более реальный, чем тот раздрай, в котором я сам тогда жил… Именно в этой его реальности и состоит решающая непередаваемая тайна…»

Именно эта реальность овладела Китсом, когда он вообразил себя кричащим вместе с Ахиллом на поле брани.

VII

В своих позднейших работах по искусству — этих упрямых, самобичующих, но странным образом трогательных статьях, — Толстой воспринимал Гомера как талисман, чьи поэмы не позволили ему дойти до тотального и окончательного иконоборчества. В особенности он старался провести границу между ложным изображением реальности, которое он связывал с Шекспиром, и подлинным, воплощенным в «Илиаде» и «Одиссее». С уверенным величием, не сводящимся к простой самонадеянности, Толстой давал понять, что его собственное место в истории романа сравнимо с местом Шекспира в истории драмы, и Гомера — в истории эпопеи. При этом он пытался продемонстрировать, что Шекспир не заслуживает подобной позиции, но сама страстность его критики выдает уважение дуэлянта к равному сопернику.

В ключевой точке своей статьи «О Шекспире и о драме» Толстой противопоставляет Шекспира и Гомера. Это довольно известный текст, но тех, кто его понял, гораздо меньше, чем тех, кто прочел. В число немногих серьезных его трактовок входят лекции Дж. Уилсона Найта «Шекспир и Толстой» и «Лир, Толстой и шут» Джорджа Оруэлла. У каждой из этих работ есть свои недочеты. Так, прочтение Найта, несмотря на всю свою остроту, обусловлено личными интерпретациями шекспировских значений и символов. Его не сильно интересуют мотивы Толстого, и он не упоминает о роли Гомеровой поэзии в толстовской аргументации. Оруэлл же чрезмерно упрощает тему общественно-политической полемики.

Главное в статье Толстого — его утверждение, что «при сравнении Шекспира с Гомером… особенно ярко выступает то бесконечное расстояние, которое отделяет истинную поэзию от подобия ее». Это заявление — плод предубеждений, основанных на опыте целой жизни. Мы не сможем оценить его, если не поймем, насколько непосредственное отношение оно имеет к толстовскому взгляду на его собственные шедевры. Более того, здесь в единственной фразе выражено то, что мне представляется базовым антагонизмом между искусством Толстого и Достоевского.

Но сначала нужно разобраться в отношении Толстого к театру. Здесь видны пуританские элементы толстовства. В самой архитектуре театра Толстой видел наглый символ социального снобизма и пошлой элегантности высших городских классов. И даже более радикально — в лицедействе, лежащем в основе актерской игры, он усматривал сознательное искажение человеческой способности отличать правду от фальши, иллюзию — от реальности. В «Сказке о том, как другая девочка Варинька скоро выросла большая» он демонстрирует, как дети — правдивые по природе и еще не испорченные обществом — видят в театре лишь смешное и неправдоподобное. Но осуждая сцену, Толстой все же поддавался ее обаянию. В ряде писем жене, датированных зимой 1864 года, он выдает свое двойственное отношение к театру. «Я поехал [в театр]. Я застал конец 2-го действия. Из деревни всегда мне кажется все дико, ломаньем и фальшью, но приглядишься, и опять нравится». В другом письме — о посещении оперы: «Мне было очень приятно и от музыки, и от вида различных господ и дам, которые были для меня все типы».