Том 1

Он выглядел внешне суховатым, надменным, этот замкнутый младший лейтенант, но в батарее не было более исполнительно-аккуратных людей, чем он. Шура не знала, почему так заторопился Сухоплюев соединить ее, санинструктора, с высшим командным лицом в полку, не знала, о чем думал младший лейтенант. Сухоплюев же в это время думал о том, что очень скоро может совершиться многое, чего тайно желал, чем тайно жил последние часы на плацдарме. Из офицеров батареи в строю оставались лишь двое: он и старший лейтенант Кондратьев. Если Кондратьева ранит и его немедленно отправят в тыл, то место комбата займет он, Сухоплюев, а это — долгожданная самостоятельность, свобода действий, первая ступенька к ожидаемому счастливому случаю, к честной известности: в этом не было ему до сих пор особого везения. А при полной свободе действий он, младший лейтенант, мог взять на себя все, чего не мог сделать слишком мягкий старший лейтенант Кондратьев, и в этом он был твердо убежден.

— Штаб полка, штаб полка… — скороговоркой вызывал связист, косясь в направлении пехотных траншей, где по-прежнему не утихало движение.

— Вы, кажется, под трибунал захотели? — бесстрастным голосом остановил его Сухоплюев. — Забылись? Где установленные позывные?

— Четвертого, четвертого, — поправился связист и сейчас же передал Шуре трубку. — Полковник…

— Товарищ четвертый, — спокойно сказала Шура и замолчала.

Глухой голос недовольно заговорил в трубке:

— Кто? Говорите точнее! Кто?

— Я санинструктор от шестого, — повторила Шура окрепшим, решительным тоном. — Вы приказали весь транспорт отдать… соседям. Мне нужен один транспорт для раненых. Прикажите оставить один транспорт, товарищ четвертый…

— Для чего вы делаете это? — прозвучали раздельные слова за спиной Шуры, и от этих слов холодным сквозняком повеяло на нее.

Она повернулась как бы от физически неприятного прикосновения и в двух шагах увидела старшего лейтенанта Кондратьева, рядом с ним вытянулась, застыв, фигура старшины Цыгичко.

— Что вы делаете? — шепотом сказал Кондратьев, шагнул к ней, и следом, как заведенный, шагнул старшина. — Для чего?..

— Прошу вас, не мешайте мне, — попросила она и медленно сдунула волос со щеки, встретив глазами грустный взгляд Кондратьева.

— Это бестолковый разговор, голубушка. Как вас понять прикажете? Это я вам мешаю? — раздраженно загудел голос полковника. — Ну, уважаемая, время не для кокетливых шуток!

— Я не намерена шутить, товарищ четвертый! — выговорила она, будто падая с высоты. — Я имею право требовать, что положено для раненых. Прикажите оставить один транспорт, товарищ четвертый!..

— К телефону шестого, — суховато потребовал Гуляев.

— Вас, товарищ старший лейтенант.

Он встал к Шуре боком и начал торопливо и четко говорить, преодолевая смущение, — одни глаза оставались грустными, — и она, наблюдая его, уже не узнавала в нем того беспомощного человека, которого выдумала себе.

Он говорил:

— Есть. Слушаюсь… Слушаюсь. Никак нет. Немного, Кравчук. Отправлен с соседями. Так точно. Осталось двадцать пять огурцов. Туман большой. Никаких сигналов. Слушаюсь… Будем ждать. Будем ждать…

— Значит, ждать? — проговорил Сухоплюев.

Кондратьев, подтверждая без слов, кивнул, отдал трубку связисту. Шура, выпрямившись, с вызовом спросила:

— Значит?.. Значит, раненые будут переправляться вплавь?

— Пойдемте! — И не голосом, а выражением глаз он пригласил ее пройти по траншее вперед, и она подчинилась.

Цыгичко двинулся следом.

— А я, товарищ старший лейтенант? — забормотал он, забегая в ходе сообщения и напруженно вытягиваясь перед Кондратьевым. — Мне куда ж?

— К орудию.

— А они… Как же? Не знают, что меня вернули, — выговорил старшина, охваченный робостью.

— Я скажу. — Кондратьев полуласково подтолкнул Цыгичко в плечо. — Идите.

Теперь они были одни.

Из-за поворота траншеи доносился сдавленный голос Сухоплюева, с расстановками вызывающего «Волгу», затихали приглушенные туманом шаги Цыгичко. Было одиноко, сыро и жутко стоять вблизи опустевших траншей пехоты, чудилось — вся земля вымерла, задушенная туманом.

— Шура, — заговорил Кондратьев, трогая запотевшую золотую пуговицу на ее шинели. — Неужели вы не поняли? Мы остаемся здесь. Понимаете? Мы уйдем отсюда, когда Бульбанюк и Максимов будут на левом берегу, когда это будет — не знаю… А просить плот, — он усмехнулся, — просить плот, когда мы остаемся, просто неловко.

— Мы остаемся здесь навечно?

— Я не хотел бы, чтобы это случилось, — ответил он. — Все цепляется одно за другое.

Он отпустил ее пуговицу, и в тишине долетел до них из белесой мглы безнадежно бьющий в одну точку голос: «Волга»… «Волга», «Волга»…» — и Шура, с ужасом подумав, что свершилось что-то непоправимое с «Волгой», Борисом, с ней самой, с Кондратьевым, прислонилась к стене траншеи, страстно выговорила:

— Не верю, не верю. Ни во что плохое не верю! Все будет хорошо! Все будет хо-о… — И, прижав подбородок к груди, заплакала в бессилии и отчаянии, как если бы виновата была в чьей-то гибели.

— Шурочка, милая… Зачем вы? — растерянно зашептал Кондратьев. — Прошу вас, Шурочка, милая…