Том 1

Все исчезло после… Все поглотила черпая, мягко качающаяся пустота, и он плыл в ней, как сейчас под этими звездами. Он очнулся от свинцовых капель дождя, от голоса, хрипло кричавшего непонятное и страшное: «Мы погибли здесь, выполняя приказ. Пришлите плот. За Кондратьева остался я, младший лейтенант Сухоплюев. У нас нет снарядов. Мы все погибли здесь, выполняя приказ!..»

«Он убит, но почему он докладывает еще? — соображал Кондратьев. — Разве он убит?» Сухоплюев лежал в бурой жиже, обнимая намертво телефонный аппарат, виском вмяв в грязь разбитую эбонитовую трубку. Как оказался телефонный аппарат близ станин орудия, при каких обстоятельствах погиб Сухоплюев, он не вспомнил, голова, скованная болью, была налита огнем. Скоро Цыгичко, Бобков и Шура понесли его куда-то вниз, и там, внизу, снова бездонная мгла закачала его на мягких волнах забытья.

— Тебе не больно, Сережа?

— Нет. — Он долго глядел на высокие звезды, мимо которых плыл темный силуэт Шуриной пилотки, а в ушах все возникал хрипло-незнакомый голос Сухоплюева: «Мы погибли здесь, выполняя приказ…»

— Сухоплюева там похоронили?

— Да.

— И Елютина?

— Да.

— А орудия как?

— Орудия были разбиты. Мы столкнули их с берега в Днепр. Ты приказал.

— Я?

— Да. А прицелы здесь. С нами. Ты приказал взять.

— А люди… остальные?

— Здесь они.

А вокруг бревен струилась, ворковала, плескалась вода, с упорной однообразностью повизгивали уключины, и не было слышно ни одного голоса на плоту.

— Я не слышу их,— сказал Кондратьев и окликнул: — Лузанчиков?

Ответа не последовало. Слева помигала ракета и сникла, растворилась в ночи.

— Он спит. Легкое ранение в ногу, — ответила Шура. — Мальчик… До свадьбы заживет.

— Деревянко.

Возле ног Кондратьева послышался стонущий вздох, кто-то завозился, сухо зашуршал соломой, и оттуда дошел шепот:

— Здесь я, товарищ старший лейтенант.

— Цел, милый мой, а?

— Самую малость, товарищ старший лейтенант. Едва задницу вдребезги не разнесло. Если б рукой не придержал, брызги б только полетели. А тогда ищи ветра в поле!

И до Кондратьева донесся смех: один — перхающий, заливистый, другой — густой, сдержанный. Но было ему удивительно и противоестественно думать, что это обыкновенный человеческий смех, признак будничной жизни, живого дыхания. Среди звездной бездны ночи едва заметные фигуры проступали у весел, и по смеху Кондратьев узнал их — это были Бобков и старшина Цыгичко. И он невольно спросил свое, навязчивое, спросил расслабленным, дрогнувшим голосом:

— Живы?

Цыгичко деликатно промолчал, а Бобков, вроде и не случилось ничего, ответил за двоих весело:

— Как полагается, товарищ старший лейтенант. Руки-ноги целы. И все места в здравии!

И захохотал приглушенно, за ним Цыгичко прыснул тоненько, по-бабьи.

— Не до смеху! — удивился Деревянко. — Какой смех!

«Так вот она, война, вот она, жизнь, — думал Кондратьев с облегчением и любовью к этим людям, родственно и крепко связанным с ним судьбою и кровью. — Вот оно, простое и великое, что есть на войне. Вот она, жизнь! Остались прекрасное звездное небо, осенний студеный воздух, дыхание Шуры, соленые остроты Деревянко, смех Бобкова и Цыгичко. И это движение под Млечным туманно шевелящимся Путем… И я… я сам не знаю, буду ли жить, буду ли, но люблю все, что осталось, люблю… Ведь человек рождается для любви, а не для ненависти!»

Звезды дрожали у него на ресницах, холодком касались их, переливались синими длинными лучами, убаюкивал мирный скрип бревен, и, как сквозь воду, слышал

Кондратьев отдаляющийся зыбкий шепот Шуры, шорох соломы, легкие стоны, и уснул он, разом провалился в горячую тьму, но даже во сне не покидала, тревожила его расплывчатая мысль о чем-то несделанном, недодуманном: «Разве они не заслужили любви?»

Он проснулся от влажного холода, потянувшего по ногам, от возбужденных голосов, топота сапог по бревнам и долетевшей команды:

— Кондратьева на берег!

Плот стоял; над головой, в мутной мгле рассвета, шелестели на ветру, заслоняли похолодевшее небо верхушки деревьев.

— Вы, товарищ старший лейтенант, за шею здоровой рукой меня обнимайте, — взволнованно наклоняя озабоченное, землистого цвета лицо, говорил старшина Цыгичко и, пахнущий порохом и ветром, елозил на коленях подле Кондратьева.

— Донесешь? Уронишь, не котелок с кашей нести! — недоверчиво прогудел Бобков, взглядывая через плечо старшины самолюбивыми глазами. — Дай-ка я… Бревна скользкие. Разъедутся ноги — и ляпнешься жабой! Уйди-ка!

— Вы только… помогите мне, — виновато улыбнулся Кондратьев. — Я дойду… ноги у меня здоровые…

— Нельзя ж! — прошипел Цыгичко. — Поскольку, значит, мы с вами… Як же можно? Я легонько вас. Как пушинку доставлю.

— Поторопитесь! Быстрее! — раздался окрик Шуры.

Кондратьев оперся о жилистое плечо Цыгичко и, крепко поддерживаемый Бобковым, непрочно встал на ноги, покачнулся от тошнотворно прилившей к вискам крови.

В тумане на бугре выстроились санитарные крытые повозки, и одна темнела внизу, заляпанная грязью; мокрая, обданная росой, дымилась спина лошади, дремлющей в сумраке шумящих деревьев.