Том 1

И толпились вокруг незнакомые пехотинцы, по-тыловому выбритые, в новеньких плащ-палатках, в чистых обмотках, в касках, как если бы ни разу еще не были в бою.

Кто-то спросил свежим голосом:

— Откуда?

— С того света, — ответил Деревянко, — знаешь такой район чи нет? — И, усмехаясь, скользящим жестом локтей все поддергивал галифе, не державшееся на бинтах, оглядывался на строго озабоченную Шуру, которая торопила его садиться в повозку, объяснял: — Да на что же я сяду, солдат милосердия? Выходит, садись, на чем стоишь.

А из крайнего санитарного фургона белело за несколько часов неузнаваемо похудевшее, выделяясь огромными глазами, лицо Лузанчикова, до сих пор не верившего в гибель Елютина. Он, всхлипывая иногда, как сквозь пелену, смотрел на немецкие часики, зажатые в потной ладони, перед самым боем починенные и подаренные ему Елютиным: они всё жили и бились, всё отсчитывали и отсчитывали секунды, будто сообщена была им вечная жизнь.

Глухой от стука крови в голове, Кондратьев ступил на твердый берег, и оттого, что не в силах был двигаться сам, стало неловко ему, и неловко стало оттого, что голова и левая рука перебинтованы, оттого, что незнакомые пехотинцы глядели на него с выражением молчаливого сочувственного понимания.

Бобков по-хозяйски подошел к санитарным повозкам, командно рявкнул на ездовых:

— Ближе, ближе! Что отъехали? Стреляют, что ль?

— Крепко старшего лейтенанта садануло! — проговорил кто-то. — Довезут ли до госпиталя?

Кондратьев никогда не отличался военной выправкой, не признавал неистово начищенных сапог, браво развернутых плеч, по-строевому наглухо застегнутых пуговиц — это сковывало его, сугубо гражданского человека, привыкшего к широким пиджакам и до войны никогда не любившего галстуков.

Но вдруг пальцы его ощупью заскользили по борту шинели, отыскивая холодные пуговицы, в то же время Цыгичко начал проворно оправлять на нем шинель и, раздувая ноздри, успокоительно заговорил:

— Ничего, шинелька эта теплая, на вате, согреетесь, товарищ старший лейтенант. А вернетесь из госпиталя — мы ее по вас сделаем. Укоротим. И — как влитую… Як же иначе?

И тут Кондратьев припомнил, что шинель эта не его, а провинившегося старшины, и со стыдом подумал: как это он забыл отдать ее раньше?

— Цыгичко, — сказал он. — Пожалуйста, снимите с меня шинель. И… поменяемся…

— Не понял, товарищ старший лейтенант! — удивился и испугался Цыгичко. — Никак нет! Не могу. Капитан Ермаков приказал. Привык я. Очень хорошая вещь шинель.

— Я приказываю, — повторил Кондратьев.

Тогда старшина Цыгичко осторожно и покорно, стараясь не задеть раненую руку Кондратьева, снял с него шинель; однако, не решаясь надеть, положил ее на песок. И, жилистый, слегка кривоногий, неуверенно затоптался в одной гимнастерке на свежем ветру рассвета.

— Возьмите свою шинель, — еле слышно приказал Кондратьев, чувствуя, что может упасть от боли в голове.

Две санитарные повозки спускались по бугру.

В это время позади них, бесшумно вылетев из серо-мглистой чащи леса, резко затормозил на опушке знакомый маленький открытый «виллис». Тотчас же пехотинцы зашептались, вытянулись, разом замолчали, а старшина Цыгичко замер, сдвинув свои кавалерийские ноги.

Прямо к Кондратьеву грузно, спеша шел невысокий полковник в старом, потертом плаще, с крупным, грубоватым лицом, воспаленным бессонницей.

— Кондратьева мне! Где Кондратьев? — хрипло крикнул он, и Кондратьев только по губам полковника догадался, что спрашивали его.

— Я…

— Жив?.. — осекшимся голосом проговорил полковник и, точно не узнавая этого хрупкого, бледного, с перебинтованной головой и кистью офицера, долго и молча глядел в лицо ему пристально, ищущими, без слез плачущими глазами. — Жив, сынок?..

И Кондратьев внезапно почувствовал мучительно-сладкую судорогу в горле оттого, что на этом свете его жизнь так нужна была кому-то.

— В медсанбат. Всех. Немедленно… — отрывисто сказал полковник.

— Товарищ полковник, — шепотом произнес Кондратьев. — Прицелы с нами.

— Что мне прицелы, сынок! — перебил полковник с горечью. — Что мне прицелы, дорогой ты мой парень… Орудия будут, а вот люди…

С мягким хрустом колес подъехали санитарные повозки, следом за ними подкатил грязный и юркий, как маленькое лесное животное, «виллис»; подошли озабоченная Шура, недовольный чем-то Бобков, и медсанбатские неторопливые санитары при виде суроволицего пехотного полковника мгновенно забегали и закричали на лошадей.

— Какая дурья башка придумала прислать за тяжелоранеными колымаги? — спросил он таким недобрым голосом, что у старшего санитара подобрался испуганно рот. — Вы старший из медсанбата? Головотяпы! Грузить в «виллис». Мигом!

Через несколько минут погрузка была закончена; один Деревянко, который мог только лежать, устроен был в санитарной повозке. Полковник Гуляев сел впереди с шофером, нахмуренно взглянул на водянистую полосу зари, проступавшую над лесом; настала минута прощаться.

— Выздоравливай, Сережа, — сказала Шура и поцеловала холодными губами Кондратьева в подбородок.

— Прощай, Шурочка, — сказал Кондратьев. — Я тебя никогда не забуду.