Том 1

«Что он сказал — пополнение? Да, да, конечно, разбитый полк будет сформирован. Да, да, дадут технику, дадут людей. Что ему до того, что застрелился раненый Бульбанюк, погибли Прошин, Жорка, братья Березкины… Докладную о них?..»

— Простите, товарищ полковник, — сказал Ермаков, не в силах сдержать себя. — Вы надеетесь, что моя докладная воскресит батальон?..

Ермаков выговорил это и будто оглох от собственного голоса, доносившегося до него как из душного тумана, и, в ту секунду отчетливо понимая и чувствуя, что правда, которую он скажет сейчас, будет стоить ему очень дорого, он с неприязненной резкостью договорил, разделяя слова:

— А мы там… под Ново-Михайловкой думали не о пополнении и докладных… О дивизии, о вашей поддержке думали, товарищ полковник. А вы сухарь, и я не могу считать вас человеком и офицером!

— Что-о?.. — Иверзев сделал шаг к Ермакову, в его раскосившихся глазах, горячо блеснувших на белом лице, выразился несдержанный гнев, а пальцы правой руки нервно сжались в кулак, ударили по перилам. — Замолчать! Под суд отдам! Щенок!.. Под суд!.. — И, внезапно, вмиг остановленный самим собою, хрипло выговорил надломленным голосом: — Попросите извинения, капитан Ермаков. Сейчас же, немедленно!

Растворилась дверь, в проеме света метнулась неясная тень адъютанта; на крик бежал часовой по дорожке, придерживая на груди автомат, и полковник Гуляев, кинувшись на крыльцо, схватил Ермакова за рукав шинели, затряс его, весь налитый тревогой, задыхаясь тяжелой одышкой: «Что ты делаешь?» Но в тот момент Ермаков соображал удивительно спокойно и сначала несколько поразился тому, что и адъютант, и полковник Гуляев вроде бы чувствовали вину именно его, Ермакова, а не Иверзева, и, тут же трезво поняв причины этого, поняв, что случившееся между ними виделось со стороны предельно страшным, усмехнулся, сказал:

— Я не чувствую за собой вины, товарищ полковник…

И, сбежав по ступенькам крыльца, прошел мимо часового, машинально отступившего с тропинки, мимо испуганно притихшего шофера к «виллису».

— Что ты наделал, капитан Ермаков? Понимаешь, что ты наделал? — повторял, задыхаясь, полковник Гуляев. — Понимаешь? Нет?..

— Если он прав — отвечу перед трибуналом, — неприязненно проговорил Ермаков и влез в машину. — Я отвечу, товарищ полковник…

Полковник Иверзев, взволнованный, сразу обрюзгший, ходил из угла в угол по комнате, сцепив за спиной пальцы. Безмолвие затаилось в штабе, шелестел дождь по стеклам, скатывался струями, изредка что-то шуршало в соседней комнате — не то вкрадчивые шаги адъютанта, не то капли постукивали в стены дома.

Лидия Андреевна сидела на кровати, в полусумраке проступало нежное, молодое лицо, светились изумленные глаза. Она молча клонила круглую шею, обтянутую воротом суконной гимнастерки, не моргая, следила за Иверзевым и выглядела подавленной. И эта затаенность в штабе, смешанное чувство собственной вины и собственной правоты, воспоминание о своем диком крике на крыльце (она слышала, конечно, этот крик) гнетуще действовали на Иверзева, и успокоение не наступало.

— Что случилось? — недоуменным голосом спросила Лидия Андреевна. — Ты можешь мне объяснить?

Он насильственно улыбнулся.

— Ничего особенного.

— Что случилось?

— Какой смысл вникать тебе в то, что происходит здесь?

— Да… Но что случилось?..

Он не дал ей договорить:

— Лида, я вызову сейчас машину, и тебя отвезут. Не обижайся, дела. Да, очень срочные дела… — Он обнял ее за плечи, поцеловал в губы, раздумчиво спросил: — Ты понимаешь меня, конечно?

Она сказала:

— Я так давно тебя не видела.

— Лида, извини, пожалуйста. Лейтенант Катков, машину Лидии Андреевне! — крикнул он через стену адъютанту.

— Ты очень торопишься, — сказала она обиженно. — Я же только приехала.

— Извини, пожалуйста. Я виноват… извини меня. Сейчас я не могу тебе все объяснить…

Потом он опять ходил по комнате и теперь жалел, что напрасно отправил жену, которую он не часто видел и которая полтора месяца назад перевелась в медсанбат дивизии с Белорусского фронта. Но все, что произошло, мучительно давило, угнетало его тем, что именно в этот вечер она была здесь и, вероятно, слышала все.

Шел дождь, было сыро в комнате, за окном сумеречно; уныло отсвечивали поникшие кусты в палисаднике, и на крышу, шумя по-осеннему, наваливались ветви сосен.

Пытаясь неопровержимой логикой рассуждений успокоить себя, он думал, что этому артиллерийскому офицеру, видевшему гибель батальона, еще трудно было понять, какое значение в общей операции армии под Днепровом приобретали бои в Ново-Михайловке и Белохатке. Что ж, за этим офицером стояла своя правда ответственности за гибель батальона; за ним же, Иверзевым, стояла еще большая правда ответственности за всю дивизию. И эта стойкость батальонов Бульбанюка и Максимова была для него, и не только для него, лишь шагом к Днепрову, маневром, который должен был в определенной степени обеспечить успех операции, Он знал, что завтра решится все…