Том 1. Атланты. Золотые кони. Вильгельм Завоеватель

Мне мало улыбалось быть ей лишь братом, ведь я хотел, чтобы она стала мне женой! И все же плутовка одарила меня — причем от всего сердца — поцелуем, который мне разрешил принять от нее сир Вильгельм. Она даже не пыталась ускользнуть от моих губ под каким-нибудь предлогом.

Реньевиль привел Миргу в восхищение, а наш крохотный по сравнению с руанским дворцом дом, его незатейливое убранство и отсутствие вооруженной стражи премного ее удивили. Матушка моя расплакалась, однако к спутнице моей отнеслась приветливо и благожелательно, согрев ее теплыми словами, приличествующими нашим обычаям. После вечерней трапезы Мирге захотелось отблагодарить ее за радушие, она взяла в руки цитру и запела одну из своих неповторимых песен. Матушка, которой прежде случалось слышать только божественные гимны, смотрела широко раскрытыми глазами то на меня, то на сарацинку и осеняла себя крестным знамением. Перед тем как проводить Миргу в ее комнату, эта добрая женщина сказала.

— Дитя мое, Мирга не христианское имя. С вашего позволения, я стану называть вас Мишелеттой.

Мирга улыбнулась и расцеловала ее в обе щеки. И вдруг, когда мы стали подниматься по лестнице, из лесу послышался дикий вой. Мирга крепко ухватилась за мою руку. Мне бы не хотелось вспоминать взгляд, какой она бросила на меня поверх огонька свечи.

А в ночь перед моим отъездом моя суженая сбежала из дому. Я слышал, как под ее ножками заскрипели ступени. Видел, как в лунном свете она прошла через двор и отодвинула задвижку на воротах. Я шел следом за ней, прячась в тени кустарниковых зарослей. Она вошла в лес, и там я потерял ее из виду. Мне ничего не оставалось, как возвратиться домой, но тут я вдруг вспомнил про исполинский дуб: сказывали, будто давным-давно вокруг него собирались язычники и справляли свои запретные обряды — пели хором и золотыми серпами срубали с него омелу[59]. И вот я, крадучись, точно зверь, направился прямиком к этому дубу, и там-то я увидел ее, озаренную лунным сиянием. Она была в одной сорочке, хотя уже стояли холода, и, зачарованно глядя на чертово дерево, что-то шептала! Насколько я мог расслышать, она исступленно повторяла слова неведомой мне молитвы, и голосу ее вторили крики филинов и сов, карканье воронов и отрывистое тявканье лисиц! Я схватил ее в охапку и бегом, спотыкаясь, понес прямо домой. Она обвила руками мою шею и, касаясь губами моей щеки, просто, как бы извиняясь, промолвила:

— У меня это издавна, сеньор Гуго! С очень давних пор! Простите меня. Но я непременно стану такой, как вы хотите. Только позвольте мне чуть-чуть привыкнуть к вашей жизни. Рано или поздно я перестану откликаться на этот зов.

Мне пришлось во всем признаться матушке, и, пока я рассказывал, она то и дело крестилась, будто я попросил ее дать приют самому дьяволу. Я уехал из дома с необоримой тоской в сердце! Но, к счастью, вскоре произошли события, от которых всю мою любовную тоску-печаль как рукой сняло.

В Руан, где у Вильгельма неподалеку от Кевилийского леса был загородный домик, я возвратился, как и обещал, точно день в день. Расспросив, как прошла моя миссия, герцог пожелал, чтобы я вместе с Гераром сопровождал его на охоту. Друг мой очень обрадовался моему возвращению, тем паче что охота, как всегда, обещала быть веселой.

Как только выпустили первого сокола, герцог, как это всегда с ним бывало, тут же загорелся охотой; он открыл колчан, и началась настоящая бойня — на зависть нам, ибо никто из нас не мог тягаться с ним в меткости. И вдруг в самый разгар охоты из лесной чащи показался всадник с развевающимися на ветру волосами; он приблизился к восседавшему на коне Вильгельму, спешился и, пав перед ним ниц, выпалил:

— Остановитесь, сир! Ради Господа, остановитесь!

— Кто ты?

— Я старшина, прибыл из Англии на корабле вместе с другими нормандцами, советниками Эдуарда, коих изгнал Гарольд.

— Что говоришь ты? Опомнись!

— Они достали для меня коня и отправили прямо к вам… Сир Вильгельм, будьте милосердны. Не виноват я, что принес вам злую весть…

— Говори яснее!

— На шпиле нового Вестминстерского собора уже устанавливали петуха, как вдруг королю Эдуарду стало плохо, началась агония и он чуть ли не в мгновение скончался — прими, Господь, его душу! Произошло это пятого января, а шестого Гарольд на Совете витанов[60] сам себя возвел на престол. Отныне он король Англии, и народ признал его своим повелителем.

Сир Вильгельм соскочил с коня и отвел гонца в сторону, мы с Гераром последовали за ними. Взглянув на побелевшее от гнева лицо сира Вильгельма, — нам с Гераром не раз доводилось видеть его таким и прежде — старшина прямо-таки задрожал от волнения. Герар сильно ущипнул меня, предупреждая, чтобы я не смел более приближаться к ним ни на шаг. Сам же он стоял чуть поодаль и, весь обратись в слух, обрывал ягоды с росшего рядом падуба[61].