Том 1. Греция

Наконец, еще одна тема, которая присутствует у Федра и почти отсутствует у Бабрия, – тема личная. Федр беседует с покровителями (III, IV – прологи и эпилоги), рассказывает о своей беде (III, пролог), излагает свои идейные и художественные задачи, спорит с завистниками (IV, 7, 22), намекает на свою судьбу (III, 1, 12; V, 10) и даже в середину басни вставляет неожиданное признание в своей любви к славе (III, 9). В моралях своих басен он сплошь и рядом говорит от своего лица, подчас с проповеднической пространностью, – это мы уже видели. У Бабрия ничего подобного нет: несколько слов о соперниках-подражателях (II, пролог) да загадочная обмолвка о коварстве арабов, которое пришлось ему испытать (57), – вот и все, что мы узнаем о баснописце из его басен.

Так как Бабрий уклоняется от социальных и политических тем и так как его басни лишены всякой личной окраски, то в целом тон их кажется более спокойным и мягким, а их настроенность – более оптимистичной, чем у Федра. У него не найти таких мрачных и кровавых басен, как I, 9 или II, 4 Федра, чванная лягушка у него не лопается (28), хитрый осел не тонет (111), а волки не успевают перерезать овец (93). Если у Эзопа аист умоляет мужика: «Пощади меня, я птица полезная и склевываю на твоем поле жуков и червяков», то у Бабрия мольба аиста: «Пощади меня, я птица благочестивая, чту богов и кормлю своих старых родителей» (13). Во всех баснях Бабрия присутствует тонкий, но уловимый оттенок идиллии: не случайно действующие в его баснях люди по большей части оказываются селянами, тогда как у Федра они почти сплошь горожане.

Все прослеженные нами различия между поэзией Федра и поэзией Бабрия в конечном счете сводятся к одному главному: Федр идет по пути морализации, Бабрий – по пути эстетизации басни. Федр стремится к осуждению и поучению, Бабрий – к тому, чтобы доставить читателю художественное наслаждение. Для Федра басня – средство, для Бабрия – цель. Вот почему Федр в угоду своим задачам без колебания разрушает традиционные формы басни, а Бабрий их бережно сохраняет. Вот почему басни Федра оказываются грубоватыми и неуклюжими, но напряженными и живыми, а басни Бабрия – изящными и стройными, но холодными.

Эту коренную противоположность между творческими установками Федра и Бабрия лучше всего показывает описание происхождения басни, сделанное тем и другим поэтом (III пролог Федра, II пролог Бабрия). Федр говорит о том, как рабское бесправие толкнуло Эзопа на мысль излить свои тайные чувства под прикрытием басенной условности. А Бабрий рассказывает, что некогда был золотой век, когда говорили звери и травы и когда дружили люди и боги, и об этом-то золотом веке простодушно поведал потомкам Эзоп. Басня Федра – это иносказательное суждение о слишком опасной современности; басня Бабрия – бесхитростное повествование о сказочном веке всеобщего счастья.

Чем объяснить, что два поэта, два создателя литературной басни, пошли по двум столь противоположным направлениям? Причиной была разница двух типов культуры, боровшихся за власть над умами в поздней античности, – философии и риторики. Философия исходила из неприятия мира: она учила человека познавать самого себя, стремиться к добродетели и находить счастье в ней одной, быть независимым от окружающего общества и презирать его условности. Риторика исходила из приятия мира: она учила жить среди людей, находить с ними общий язык, чтобы воздействовать на них словом, наслаждаться всеми благами, накопленными цивилизацией. Философия обещала человеку истину, риторика обещала человеку «вежество», или, как сказали бы мы, культурность. При Федре, в первой половине I века н. э., общество привыкало к новому, непривычному и часто неприятному режиму императорской власти; это вызвало всплеск моды на философию, отвращение от мира. Федр был современником сатир Персия и трактатов Сенеки. При Бабрии, на рубеже I и II веков, императорский режим стал привычен, люди в нем обжились, назревала мода на риторику («вторую софистику»), заполонившую своими усладами весь следующий век. Социальные тяготения в обществе тоже, конечно, были различны: риторика была роскошью, доступной лишь состоятельной публике, философия легко поддавалась упрощению, доступному и для простонародья: бродячий философ-проповедник, собирающий толпу на перекрестке, – типичная фигура на долгое время, пока его не сменит бродячий религиозный проповедник.