Она шла тихими шагами и держала обеими руками перед лицом муфту, как будто это была красивая, только что написанная картина, которую она боялась запачкать; иногда она подымала руки кверху, как бы желая разглядеть картину, а когда она на мгновение закрывала глаза, то ей мерещился среди толпы людей темноволосый прекрасный юноша, шедший к ней навстречу с распростертыми объятиями; она обнимает его своими круглыми руками, прижимает лицо к его лицу так, что видит лишь прядь волос и пару глаз, вливающих огонь в ее глаза; ее рот вдыхает теплое дуновение из его уст. Она держит его в своих объятиях и чувствует, как дрожащие руки ее согреваются от его прикосновения; щека ее склоняется к белой сорочке голландского полотна, белой, как одежда Искупителя, по словам проповедника, а посреди груди блеснула ярко-красная капля крови, холодная и жесткая, придавила ее висок; и тогда ей стало почти до крику больно; но боль эта ей сладостна, и она крепче прижимается к жесткому камню, так что виску еще больней. Затем она слышит голос учителя: «Да будет мир над вами». Руки опускаются, она как бы пробуждается, видит красноватый блеск лампы над головой юноши, как свет Духа Святого над головой юношей в Еммаусе; видит темные лица, глядящие из висевших по стенам рам, а потом входит сторож и затворяет за собою дверь. Она останавливается у кладбищенских ворот и снова призывает видение того же лица. Ноги ее так дрожат, что ей приходится ухватиться за калитку. В это время раздается на базаре звук рожка; звонит непрерывно колокол где-то на судне; собаки лают; дети кричат, а там по узкой улице поднимается еще слабая стукотня; она усиливается, растет, приближается, и что-то катит большое, красное, как огонь; оно совсем близко от нее, и видит она четырех больших лошадей; огонь блещет из их глаз, и мимо нее проносится красная, как кровь, карета с людьми в золотых шляпах; карету со всех сторон обвивают черные змеи, а колокол на судне все звонит, рожок дудит, собаки лают, а отблеск кареты льется кругом.
— Что ты тут делаешь? — спрашивает мать, вышедшая навстречу к Текле. Увидела, что та стоит мертвенно-бледная, ухватившись обеими руками за прутья железной калитки.
— Видела ли ты? — спросила девочка.
— Конечно, я видела пожарную команду; ведь горят русские лавки. Но ты больна, Текла! Не больна ли ты?
— Да, кажется.
— Ну, иди же, ради бога, домой.
И мать повела дочь в узенькую комнатку. Текла всю ночь не могла сомкнуть глаз; она лежала в полудремоте и все вспоминала слова пастора и необычайную сцену, которой она была свидетельницей. Все люди братья и равны перед Богом — как это приятно узнать! Но почему же они так же не равны перед людьми? Почему они не равны перед людьми? Почему они не равны даже перед проповедником в церкви, где богатым предоставлены лучшие места со стульями, а бедные стоят в проходе? На это она ответа не находила. Почему перед тем, как им всем расцеловаться, мальчикам и девочкам, пастор запер наружную дверь? Разве эти братские поцелуи предосудительны, что их никто не должен был видеть? Вероятно, это было нехорошо, так как ей не хотелось об этом рассказывать матери. Несколько раз среди ночи, когда мать просыпалась от звонка, ей неудержимо хотелось все рассказать матери, громко, откровенно заявить: «Он поцеловал меня, смуглый мальчик!» Но она каждый раз удерживалась от этого, боясь, что, как только она об этом заговорит, исчезнет вся ее радость. Это, конечно, было тайной между ними и пастором, так как дверь была заперта. И она схоронила ее в своем сердце.
Время, назначенное для конфирмации, наступило в одно прекрасное солнечное апрельское утро, когда прилетели уже скворцы и начали вить гнезда под крышей церковного купола. Колокола так гулко звонили в ясном весеннем воздухе, когда Текла в белом платье с непокрытой головой шла с отцом и матерью в церковь. Отец был в полной парадной форме, в мундире и с красной щеточкой на каске; на матери было черное платье, обшитое лисьим мехом. Старая мрачная церковь показалась Текле сияющей светом, и, когда она ступила через каменный портик, у нее было впечатление, что она идет в гости к Богу, для Которого все люди братья.
Солнце отражается блеском на люстре, на позолоте церковной кафедры и алтаря, а обновленные трубы органа светятся серебром. Все одеты по-праздничному, и женщины в светлых весенних нарядах. Возле алтаря заняли места будущие причастники; мальчики в черном, девочки в белом; все бледны, возбуждены, взволнованны от мысли о близости начала для них серьезной жизни и о шаге вперед к возмужанию.