Том 1. Лирические произведения

О, большак наступления — долгий и пыльный!
Все несется на запад, как сплав по реке,
небо ночью гудит, как завод лесопильный,
от тяжелых машин, в облаках, вдалеке.

Колеями изрыты стопные просторы,

пятитонки торопятся холм обогнуть,
за бугры переваливают транспортеры,
пехотинцы проходят в колосьях по грудь.

На плечах перетащены тонны железа,

перехожены вброд океаны огня,
на землянки нарублено до неба леса —
ради чистого неба и мирного дня.

Ураганами пороха, бурей тротила

перебиты уже легионы Аттил,
и смешались понятия фронта и тыла,
когда ветер на запад поворотил.

Я воды пограничной сегодня напился,

сросся взорванный мост, и опять я иду,
а за нами, как голуби, гонятся письма,
мы теперь их читаем спеша, на ходу.

И солдат не успеет в пути пообедать,

только б свежей воды зачерпнуть впопыхах!
Так негаданно быстро несется победа
ради детского смеха и жатвы в полях.

Чтобы впредь, как сейчас, в голубые просветы

не швырялись куски чугуна и свинца,
чтоб краснели закаты, синели рассветы
и вставали колосья по плечи жнецам!

17

Мы теперь еще не вместе спим.
Это временно, моя подруга.
Ты не видишь серогорбых спин,
подползающих к отрогам юга.

Но у нас одни и те же сны:

мир настал, и мы остались в мире,
окна дома не затемнены,
семьи возвратились из Сибири.

Белый свет горит на площадях,

ночи — с удивительными снами,
и судьба, бессмертие щадя,
дорожит оставшимися нами.

Стол накрыт, и белоснежна соль,

все забыто — взрывы и ознобы,
медленная ноющая боль,
скоростные воющие бомбы.

Женщина не хочет жить вдовой,

зарастает поле боевое,
у окопов с новою травой
обнимаются и бродят двое.

Пишет Данте, ищет Эдисон,

любит Вертер и тоскует Лиза,
новый Кампанелла потрясен
красотой порталов коммунизма.

В это завтра хочется смотреть

нам, забывшим жалость и усталость,
и уже не страшно умереть,
чтоб оно кому-нибудь досталось.

Так и будет, мы придем в Эдем,

обожженный до небес Геенной!
В ночь войны я вижу новый день
радужный; земной, послевоенный.

Послесловие

Война не вмещалась в оду,
и многое в ней не для книг.
Я верю, что нужен народу
души откровенный дневник.

Но это дается не сразу,

душа ли еще не строга?
Но часто в газетную фразу
уходит живая строка.

Куда ты уходишь? Куда ты?

Тебя я с дороги верну!
Строка отвечает: «В солдаты!»
Душа говорит: «На войну».

Писать — или с полною дрожью,

какую ты вытерпел сам,
когда ты бродил бездорожьем
по белорусским лесам,

О Рае потерянном. Или —

писать, чтоб, как огненный штык,
бойцы твою строчку всадили
в бою под фашистский кадык.

В дыму обожженного мира

я честно смотрю в облака.
Со мной и походная лира,
и твердая рифма штыка.

ЭТОТ МИР (1945–1956)