Том 1. Наслаждение. Джованни Эпископо. Девственная земля

Сперелли согласился. Выезжая на Корсо, карета должна была двигаться медленно, потому что вся улица была занята бушующей толпой. С площади Монтечиторио, с площади Колонны доносились крики, ширились с шумом потоков, возрастали, ослабевали, снова раздавались, смешанные со звоном военных труб. В этот пепельный и холодный вечер возмущение возрастало, ужас далекой резни заставлял чернь роптать, бегущие люди, махая большими кипами листов, рассекали толпу, из криков отчетливо выделялось слово: Африка.

— Из-за четырехсот скотски умерших скотов! — прошептал Андреа, отодвигаясь от дверцы, в которую он наблюдал.

— Что вы говорите? — воскликнула Ферентино.

На углу дворца Киджи смятение казалось вот-вот перейдет в рукопашный бой. Карете пришлось остановиться. Елена нагнулась и стала смотреть, и ее лицо, вне тени, озаряясь отблеском фонаря и светом сумерек, казалось почти смертельно бледным, холодной и несколько посиневшей белизной, которая напомнила Андреа чью-то голову — виденную неизвестно когда, неизвестно где, — в галерее ли, в часовне ли.

— Приехали, — сказала княгиня, так как карета добралась наконец до дворца Фиано. — И так, до свидания. Увидимся вечером у Анджельери. До свидания, Уджента. Придете завтра ко мне завтракать? Застанете Елену Вити и моего двоюродного брата.

— Час?

— Половина первого.

— Хорошо. Благодарю вас.

Княгиня вышла. Слуга ждал приказаний.

— Куда вас доставить? — спросила Елена Сперелли, усевшегося уже рядом с ней, на место подруги.

— Far, far away…[27]

— Да ну же, говорите, домой?

И не дожидаясь ответа, приказала:

— Церковь Св. Троицы, дворец Пуккари.

Слуга закрыл дверцу. Карета двинулась рысью, свернула на улицу Фраттину, оставив позади толпу, крики, ропот.

— Ах, Елена, наконец-то… — прервал Андреа, наклоняясь и любуясь желанной женщиной, которая откинулась назад, в тень, как бы избегая соприкосновения.

Отблеск света, мимоходом, пронзил тень, и он увидел, как Елена, бледная, улыбалась манящей улыбкой.

Все также улыбаясь, ловким движением, она сняла с шеи длинное кунье боа и, как петлю, накинула на его шею. Казалось, шутила. Но этой мягкой петлей, надушенной теми же духами, которыми когда-то дохнул на Андреа лисий мех, она привлекла к себе юношу, и не говоря ни слова, подставила ему губы.

Оба рта вспомнили прежние слияния, эти ужасные и сладкие слияния, которые продолжались до удушья и вызывали в сердце мнимое ощущение как бы мягкого и влажного, растворившегося плода. Чтобы продлить глоток, сдерживали дыхание. Карета с улицы Мачелли свернула на улицу Гритона, потом в Сикстинскую и остановилась у дворца Пуккари.

Елена быстро оттолкнула юношу. Несколько изменившимся голосом сказала:

— Вылезай. Прощай.

— Когда придешь?

— Кто знает!

Слуга открыл дверцу. Андреа вышел. Карета повернула снова, по той же Сикстинской улице. Андреа, весь дрожа, с глазами, все еще плававшими в истомном тумане, смотрел, не появится ли в окошке лицо Елены, но ничего не видел. Карета скрылась из виду.

Поднимаясь по лестнице, он думал: «Наконец-то она сдается!» В голове у него оставалась как бы мгла опьянения, во рту оставался вкус поцелуя, в зрачках его оставалась молния улыбки, с которой Елена набросила ему на шею эту своего рода блестящую и соблазняющую змею. — А Донна Мария? — Неожиданным наслаждением он, конечно, был обязан сиенке. Без всякого сомнения, в глубине странного и фантастического порыва Елены таилось начало ревности. Может быть, боясь, чтобы он не ускользнул от нее, она хотела связать его, приманить, снова зажечь жажду. «Она любит меня? Или не любит?» Да и зачем ему было знать? Какая польза в том? Очарование уже было нарушено. Никакое чудо не в силах будет воскресить хотя бы малейшую частицу умершего счастья. И ему ничего не оставалось, как заняться все еще божественным телом.

Он долго, с удовольствием останавливался на происшедшем. Ему в особенности нравилась изящная и своеобразная манера, с которой Елена придала обаяние своему капризу. И образ боа вызвал образ косы Донны Марии, разбудил вихрем все его любовные мечты об этих роскошных девственных волосах, которые когда-то заставляли млеть от любви воспитании; флорентийского монастыря. И снова он смешал два желания, лелеял мечту о двойном наслаждении, предвидел третью, идеальную Любовницу.

Впадал в задумчивое настроение духа. Одеваясь к обеду, думал: «Вчера — большая сцена страсти, почти со слезами, сегодня — маленькая немая сцена чувственности. И я сам казался себе вчера искренним в чувстве, как до этого был искренен в ощущении. Более того: даже сегодня, за час до поцелуя Елены, я пережил высокое лирическое мгновение подле Донны Марии. От всего этого не осталось ни следа. Завтра, конечно, начну с начала. Я — хамелеон, я — химеричен, непоследователен, бессвязен. Любой мой порыв к единству всегда окажется тщетным. Мне уже необходимо примириться с этим. Мой закон заключается в одном слове: НЫНЕ. Да будет воля закона».

Смеялся над самим собой. И с этого часа начиналась новая стадия его нравственного падения.