Том 1. Наслаждение. Джованни Эпископо. Девственная земля

Он пустил в ход все свое нездоровое воображение, без малейшего стеснения, без малейшего отступления, без малейшего угрызения. Чтобы заставить Марию Феррес отдаться ему, прибег к самым изощренным уловкам, к самым тонким козням, обманывая ее в самых искренних порывах, в духовности, в идеале, в сокровенной жизни сердца. Чтобы с одинаковой быстротой преуспеть в приобретении новой любовницы и в возврате прежней, чтобы воспользоваться всеми обстоятельствами в том и другом стремлении, он столкнулся со множеством несвоевременных вещей, препятствий, странных случаев, и чтобы выпутаться из них, прибег ко лжи, ко множеству выдумок, пошлых уверток, унизительных уловок, подлых козней. Доброта, вера, чистота Донны Марии не покоряли его. В основу своего обольщения он положил стих из псалма: «Окропи меня исспом, и буду чист; омой меня, и я буду белее снега». Бедная женщина думала, что спасает душу, искупает грех, очищает своей чистотой запятнанного человека, еще глубоко верила этим незабвенным словам в парке, в это Крещение Любви, на фоне моря, под цветущими деревьями. И эта самая вера подкрепляла и поддерживала ее в неумолкавшей в ее сердце борьбе христианки, освобождала ее от подозрения, опьяняла ее своего рода чувственным мистицизмом, в который она вкладывала сокровища нежности, всю напряженную волну своей истомы, самый сладостный цвет своей жизни.

Андреа Сперелли, может быть, впервые встретил истинную страсть, впервые встретил одно из этих редчайших, великих женских чувств, которые озаряют прекрасной и грозной молнией серое и изменчивое небо земной любви. Он не тужил об этом. Стал безжалостным палачом самого себя и бедного создания.

Что ни день — обман, подлость.

В четверг, 3 февраля, на Испанской площади, по данному на концерте слову, он встретил ее у выставки торговца старинным золотом с Дельфиной. Едва услышав его приветствие, она обернулась, и ее бледность окрасилась пламенем. Вместе осматривали драгоценности XVI века, стразовые пряжки и диадемы, эмалевые шпильки и часы, табакерки, золотые, из слоновой кости, черепаховые, — все эти безделушки умершего века, представшие при этом ясном утреннем во всем своем великолепии. Кругом торговцы цветами предлагали желтую и белую жонкиль, махровые фиалки, длинные ветки миндаля. В воздухе носилось дыхание весны. Колонна Зачатия стройно вздымалась к солнцу, как стебель, с Мистической Розой наверху, фонтан сверкал алмазами, лестница Троицы радостно раскрывала свои объятия перед церковью Карла VIII, вскинувшейся двумя башнями в облагороженную облаками лазурь, в старинное небо Пиранези.

— Какое волшебство! — воскликнула Донна Мария. — Вы правы, что так влюблены в Рим.

— Ах, вы еще не знаете его! — сказал ей Андреа. — Я хотел бы быть вашим проводником…

Она улыбалась.

— …исполнять при вас, этой весной, сентиментальную роль Виргилия.

Она улыбалась, с менее печальным, менее серьезным выражением. Ее утреннее платье отличалось трезвым изяществом, но обнаруживало тончайший, воспитанный на произведениях искусства, на изысканных красках, вкус. Ее накидка, в виде двух перекрещенных шалей, была из серой, переходящей в зеленую, ткани, края были отделаны меховой полоской с узором из шелкового шнурка. А под накидкой была кофта тоже из меха. Как поразительно изящный покрой, так и сочетание двух тонов, этого невыразимого серого и этого богатого желтого, ласкали глаз. Она спросила:

— Где вы были вчера вечером?

— Ушел с концерта через несколько минут после вас. Вернулся домой, и остался там, потому что мне чудилось присутствие вашей души. Много думал. Вы не чувствовали моих мыслей?

— Нет, не чувствовала. Не знаю, почему, мой вечер был мрачен. Я почувствовала себя такой одинокой!

Проехала графиня Луколи, правя саврасой. Прошла пешком Джулия Мочето в сопровождении Джулио Музелларо. Проехала Донна Изотта Челлези.

Андреа кланялся. Донна Мария спрашивала у него фамилии дам: фамилия Мочето была для нее не нова. Вспомнила день, когда ее произнесла Франческа, перед архангелом Михаилом Перуджино, просматривая рисунки Андреа в Скифанойе, и провожала глазами давнишнюю любовницу возлюбленного. Ее охватило беспокойство. Все, что связывало Андреа с его прежней жизнью, тревожило ее. Ей бы хотелось, чтобы этой неведомой для нее жизни никогда не было, ей хотелось бы совершенно изгладить ее из памяти того, кто с такой жадностью погрузился в нее и вынырнул из нее с такой усталостью, с таким ущербом, с таким злом. «Жить единственно в вас и ради вас, без завтрашнего дня, без вчерашнего, вне всяких других уз, без всякого другого предпочтения, вне мира…» Это были его слова. Ах, мечты!

Совсем другое беспокойство охватило Андреа. Приближался час завтрака, предложенного княгиней Ферентино.

— Куда вы направляетесь? — спросил он.

— Я и Дельфина напились чая с сандвичами у Надзарри, чтобы воспользоваться солнцем. Поднимемся на Пинчио и, может быть, заглянем на виллу Медичи. Если вы хотите проводить нас…