Том 1. Повести и рассказы.

Не случайно публицистическая повесть полумемуарного характера долгие годы была жанром, наиболее любимым В.Вересаевым («Записки врача», «На японской войне»). Но со временем даже и она перестала отвечать творческим склонностям писателя. В 1925 году, то есть как раз в период работы над «Пушкиным в жизни», В.Вересаев, перечитав свою раннюю, неопубликованную повесть «Моя первая любовь», заметил: «Главная ошибка, — что многое выдумано, что много беллетристики. Как долго нужно учиться, чтоб научиться рассказывать правду!» А ведь повесть была построена на чисто автобиографическом материале! И предисловие к зарождавшемуся тогда же циклу «Невыдуманные рассказы о прошлом» отразило новый шаг, сделанный писателем в поисках документальной достоверности искусства: «С каждым годом мне все менее интересными становятся романы, повести; и все интереснее — живые рассказы о действительно бывшем... И вообще мне кажется, что беллетристы и поэты говорят ужасно много и ужасно много напихивают в свои произведения известки, единственное назначение которой — тонким слоем спаивать кирпичи... нужно, напротив, сжимать, стискивать, уважать и внимание и время читателя».

Те приемы «сжатия», «стискивания» сюжета, фразы, концентрации образа, точный отбор фактов и деталей, в которых, как в капле, отражается мир, делали вересаевские миниатюры удивительно емкими. Писатель и раньше, еще в конце прошлого века, обнаружил явное тяготение к форме лаконичной записи, отрывочному эпизоду. Дневник Чеканова («Без дороги») или «Записки врача» — это далеко не все примеры. Со временем пристрастие к лаконичности усиливалось: «под старость все больше... развивается склонность писать афоризмами и очень короткими замкнутыми главками» («Записи для себя»). «Великим хочешь быть — умей сжиматься» — стихотворная строка, начинающая одну из заметок В.Вересаева о Пушкине, стала его творческой программой.

Все усиливавшаяся с годами склонность к краткости и документальности, неприятие словесной «известки» и привели В.Вересаева к мысли, что нет ничего выразительнее и убедительнее фактов, документов, живых свидетельств. По принципу монтажа фактов, цитат, отдельных мыслей построена не только книга о Пушкине, а затем и о Гоголе, но и начатый в 20-е годы цикл «Записей для себя» — итог многолетних размышлений писателя о природе человека, о любви, смерти, об искусстве. И подобный метод отнюдь не приводил к объективистскому изложению материала. Авторская концепция недвусмысленно выявлялась в подборе цитат и примеров, их композиции.

В такого рода произведениях главное, конечно, не столько степень достоверности того или иного свидетельства современника, сколько авторская версия, то есть взгляд автора на своего героя или выбранную тему. Свидетельства отбираются и компонуются в соответствии с авторской концепцией. Какова же вересаевская версия Пушкина?

В упоминавшемся уже сборнике «В двух планах» В.Вересаев писал, что к Пушкину его привела «общая линия... исканий... В нем я думал найти самого высшего, лучезарно-просветленного носителя «живой жизни», подлиннейшее увенчание редкой у человека способности претворять в своем сознании жизнь в красоту и радость». Однако внимательно знакомясь с жизнью и творчеством поэта, В.Вересаев начинает сомневаться в своей исходной посылке и вслед за Ив.Аксаковым и Вл.Соловьевым приходит к выводу, что Пушкин, как часто бывает в искусстве, — «двупланный» художник: «В жизни — суетный, раздражительный, легкомысленный, циничный, до безумия ослепленный страстью. В поэзии — серьезный, несравненно-мудрый и ослепительно-светлый, — «весь выше мира и страстей». В повседневном быту Пушкин не был олицетворением «живой жизни», зато в творчестве он достигал «вершины благородства, целомудрия и ясности духа» («В двух планах») — «несравненная красота подлинной живой жизни так и хлещет из поэзии Пушкина» (статья «За то, что живой»).

В.Вересаев вовсе не считал, что в жизни Пушкин был ничтожен, а в творчестве велик, как утверждали порой суровые критики его книги. Это было бы слишком плоско да и просто нелепо: с каких же тогда «мистических высот» «спускалось на поэта озарение»? Он не был ничтожен, он был противоречив, как все живые люди, — «под поверхностным слоем густого мусора в глубине души Пушкина лежали благороднейшие залежи», а потому душа его постоянно вырывалась «из темной обыденности», сияя «ослепительным светом». В повседневном быту он бывал разным — и ничтожным, и прекрасным. А вот в творчестве был чист и велик всегда.