Том 1. Повести. Рассказы. Очерки (1912-1917)

Анна едет на олене, самом крепком, самом быстром. Она в полном своем дорогом наряде, в соболях, серебре, бисерных висюльках. Лицо румяное, глаза блестят, губы улыбаются… Анна едет на олене и всех спрашивает:

— Где дорога к милому?

Сосна мохнатой лапищей указывает: там! Белка хвостом крутит: там! Филин перед ней летит, нетопырь вьется: там, там! А впереди лесной хозяин-батюшка, Боллей на карачках ползет, бородой метет тропу, пятками пни выворачивает. Анна смотрит на него, беспечально улыбается.

Ниру с ней. Она его очень любит. Бедный Ниру: с ним стряслась беда. Если он молчит, это ничего. Он спит, он будет долго-долго спать. Его разбудит шаман, самый сильный, какой только есть на свете. Вот уже завтра, вот вчера, вот через месяц… когда золотой месяц умрет-родится, когда вольный месяц подопрет своим острым рогом небо, где большая-большая звезда стоит, божий глаз, тогда она придет к милому, к прежнему… Она скажет своему милому: «Вот я пришла!» Она скажет милому: «Вставай, зачем умер, зачем закопался в землю — ты живой!» Она скажет: «Вот Ниру… Мой Ниру спит… У меня нет Ниру… Когда течет из сердца кровь, хорошо быть возле милого… Тише, тише… Не будите Ниру… Тише!..»

Анна погоняет оленя, губы ее улыбаются, но слезы льются из черных глаз.

— Вот погоди, Ниру, вот приедем!.. Любишь ли ты мое молоко, Ниру? — Она остановила оленя и распахнулась. Она нажала грудь, из соска брызнуло ей в лицо молоко.

Комары густым роем жадно пили кровь Анны, она не замечала. Комары так насосались крови, что уж не могли влететь, и красными, кровяными, блестящими ягодками лениво унизали ее лицо, грудь, плечи. Как во сне провела Анна по лицу рукой, лицо и рука вдруг покрылись кровью. Кровь была свежая, Аннина, не застывшая. Она ярко-красными свежими подтеками, со следами раздавленных комаров легла на засохшей крови, вчерашней, ночной, что густо покрывала кисти ее рук.

— Ниру!.. Ниру!.. — воркует Анна и развязывает суму, где сын.

Ниру лежит смирно — спит… Пусть спит, его разбудит страшный шаман. Встряхнет бубенцами, звякнет колокольцами, ударит в бубен — гром пойдет и грохот. Тогда мертвый Ниру, может быть, проснется.

Анна быстро сбежала в луг и вернулась с цветами.

— На, Ниру, играй!..

Но Ниру не открыл глаза. Он никогда больше не проснется.

Крепко завязала суму Анна, подвела оленя к пню, вскочила верхом и, малоумно улыбаясь, двинулась дальше, в тот край, где родятся утренние зори, в ту сторону, где непробудно спит, зарывшись в землю, милый.

ШКВАЛ

I

Кончался ноябрь. Каспий сердито гудел. Дувший с моря ветер раскачал морские воды и вал за валом гнал к скалистым берегам. По песчаным отмелям крутили желто-серые вихри, и подхваченные ветром пески неслись целой тучей к поблекшим степям. Изжелта-сизые валы с гудящим рокотом бешено били в утесы и, откатываясь назад, в злобе седели.

На берегу стояла толпа стариков, детей и женщин. Взмахи ветра трепали их одежды, а дряхлых старцев валили с ног. Но толпа не сдавалась. Все впились глазами вдаль, откуда грозно наплывали свирепые валы.

Весь поселок охвачен нарастающей тревогой. Еще три дня тому назад, в тихий солнечный день, все мужики и молодежь ушли в море на осетровый промысел. Хотя ушедшим рыбакам не занимать отваги, однако, как знать? Море шутить не любит. Море обманчиво и коварно: чуть оплошай — проглотит, не примет никаких молитв.

На берегу вздыхают, перебрасываются отрывистыми фразами.

— Взяли мы мористее, а нас опять прибило к черням.

— Отлегло от сердца: глядим — берег здекнулся…

Но большинство угрюмо молчит.

Над морем проносятся чайки. Они летят угловатыми, надломленными линиями, в борьбе с ветром то остановятся, то ухнут вниз и плачут-плачут скрипучими голосами, грустно зовут кого-то, что-то хотят сказать.

II

— Михайло!! — стараясь перекричать ветер и шум волн, надсаживался Прохор, плечистый, с черной бородой мужик. — Слышь! Подбери рифы! Майна парус!!

Волны яро ударяли в высокий борт лодки и клали ее на бок.

Прохор, стоя в корме, навалился широкой грудью на затрещавший руль.

— Паруса! Паруса!!

Ладья, нырнув в пучину, вновь вздымалась на гребень и, шлепая надувшимися парусами, с минуту гордо покачивалась.

Михайло, лет двадцати парень, косая сажень в плечах, сбросив огромные свои бахилы, сидел возле мачты и крепко держал концы натянувшихся, как струны, шкотов.

— Батька! — крикнул он зычным голосом. Он глядел прямо и смело в лицо неминучей опасности. В его черных глазах огонь, окаченное волной лицо сурово и решительно.

— Михайло! Трафь к берегу! К черням!

— Чего?

— К черням! Майна парус! Опускай!!

Но слов не слыхать, разлетались пухом. Буря ударила всем напором в ладью, в волны, в паруса.

— Батько! — Михайло хотел крикнуть «прощай», но что-то сдавило ему горло, и слова застряли.

Ладья круто накренилась, сразу взметнулась вверх и, затрещав мачтой, вмиг накрыла рыбаков.

Зеленые валы катились и катились. Перевернутая вверх дном ладья крутилась в водовороте, увлекаемая прибоем. А ветер рвал и рвал, упруго проносясь меж серыми облаками и поседевшими холмами волн.

III