Том 1. Повести. Рассказы. Очерки (1912-1917)

Среди наступившего смятенья раздались за бортом шумные голоса. Рыбаки, пристав к пароходу, карабкались вверх по лестнице и, тяжело стуча в палубу бахилками, окружили Прохора.

ЗОЛОТАЯ БЕДА

I

Еще октябрь не изошел, а Якутский край весь забросало снегом. Вечно мерзлая, лишь на аршин оттаивающая летом почва вновь превратилась в камень. Лену сковал мороз, и по ее белой глади стегнула вихлястая дорога. Из улуса в улус, с берега в берег пролегли тропинки, и вдоль их выросли зеленые вехи-елочки.

Вчера солнце встало «в рукавицах», а к ночи ударил мороз с дымом.

Но якут Николка мороза не боится. Что ему мороз? Хе-хе!.. В мороз человек крепче делается, ноги прытче, дорога короче. Хо! Зимой ноги сами мчат. Им только глазом моргни — куда, — они уже свое возьмут. Прытко-прытко, где шагом, где скоком, только елочки мелькают, летит, бывало, Николка, загребая снег кривыми своими, как дуга, ногами. Зимой знай нос береги: натри медвежьим салом, да шибко-то не выставляй, не то мороз, словно кошка когтем, шибанет по самому кончику, нос сразу белым станет, а придешь в тепло — клюква на носу выскочит.

Николка сидит возле своего чума на здоровом пнище, щурит раскосые глаза на красное, в рукавицах, солнце и сладко позевывает. А в голове его бродят думы о том, как бы хорошо вяленого оленьего языка отведать, да нельмовых пупков жирнущих всласть поесть, да взять бы жирный-жирный кус говядины, да лепешек ячных, чтобы в масле жмыхали. Обожраться бы донельзя, а сверху все прикрыть крепким кумысом!

— Якши, якши, — сглонул Николка слюну и зажмурился. В носу у него защекотало приятным сытым духом. Он сладко помолсал безусыми губами, прищелкнул языком и сплюнул.

Эх, не надо бы Николке глаза открывать! Открыл — все пропало, сытый дух кончился, а кривые тонкие ноги вдруг выступили из-под вытертой оленьей парки. Взглянул Николка на свою нищенскую одежду — вздохнул; взглянул на свою дырявую юрту — вздохнул поглубже. Перевел взгляд на дорогу: прытко-прытко, где шагом, где скоком, только елочки мелькают, движется его отец, старый якут Василий, такой старый, что уж… а все еще в себе крепкий дух держит.

Николка сердито сорвался с места и скрылся в чаще.

Ведь Николке сорок два года, говорят, стукнуло. А кто он, — ну, кто он такой?.. Человек он или так себе, вроде дикого оленя? Он так беден, так беден, что ни одна девка за него не пойдет. Зато у отца… ху-ху… деньжищ, что желтых листьев осенью! А оленей, а коров! Только крепок, старая лиса, ужимист: продаст сотни две голов, навострит лыжи в лес, в тайгу; отыщет потайное место, к куче золота еще пригоршни прибавит.

А дома чем батька его кормит? Пошто такое у Николки ребра вылезли, как у зачумелой собаки?

Пошто Николкину мать безо времени на погосте закопали? Пошто Николкина сестра в чужих людях горе мыкает?

— Старая лиса!.. Шайтан!.. — шипит притаившийся Николка.

Ему вдруг необычайно захотелось есть. Надо пойти в юрту — наверное, отец пьет там вино.

А когда он пьет, о-о!.. тогда, может быть, баранью ногу даст…

— Ты всегда один пьешь. Ты должен меня угостить: я твои стада пасу… И я твой сын.

— Псс!.. — презрительно просвистал сквозь зубы старик и проглотил добрую чепурушку водки. — Когда Николка станет умным, он будет богатый… Когда Николка будет богатый, он сможет пить сколько влезет…

Николка опустился на земляной пол, между пылающим камельком и дверью, ведущей в огромный хлев. Дверь настежь. Из хлева несло навозом и парным молоком.

— Николка тогда будет богатым, — чуть дрожа, сказал он, — когда укараулит, где его отец прячет золото.

— Дурак, — сердито сказал старик и, задрав вверх скуластое лицо, забулькал из бутылки. — Самый дурак!

— Может быть, и дурак… Но не дурашней сына моего дедушки, — съязвил Николка, косясь на вытянутую журавлиную шею отца, по которой прыгал синий, в пупырышках, кадык.

Николка, глотая слюни, хотел еще кольнуть отца каким-нибудь обидным словом и уж рот раскрыл, да в это время корова просунула из хлева голову и лизнула Николку в самый нос.

— Ксы! — крикнул он и утерся рукавом.

Отец закатился дробным смехом и, протирая кулаками глаза, засюсюкал:

— Очень хорошо умыла тебя корова!..

— Хе-хе!.. — зло ответил Николка. — Ты хорошо выпил, а я хорошо закусил коровьим языком… Пссс!

Старик опять захохотал, потрепал по плечу усевшегося рядом Николку и достал из сундука четверть.

Николка жадно проглотил поданную ему чепурушку водки и почамкал губами.

— Самое слядко, — сказал он по-русски. Отец угостил его еще.

Николка скоро охмелел. Он то хохотал и затягивал песню, то жаловался на свою судьбу и горько плакал:

— Кто я? Корова ли, олень ли? Пастух я твой!..

Старик протяжно рыгнул, покрутил пальцем возле своего лба и сказал:

— Вот здесь у тебя заслабло… А то я тебе сказал бы… Хе-хе-хе…

— Чего толковать-то!.. Ты богач, Василь Иваныч… Я бедняк, Николка. Что зря болтать… Вот скажи, где твое золото.

— Стану подыхать — скажу.

— Когда ты подохнешь?.. Не скоро еще ты подохнешь… Надо правду говорить… Чего толковать-то!.. Кабы не съел твоей души шайтан, тогда бы…

— Ну? — вплотную придвинулся к нему старик и хрипло задышал.