Том 1. Повести. Рассказы. Очерки (1912-1917)

«Чуть-чуть!.. Маленько!.. Ну!» И кто-то с силой тянет его за ноги вниз, кто-то хохочет, снегом захлестывает лицо, нет воздуху.

— Федо-о-р!.. Марья-а-а!.. — Его отчаянный зык гудит трубой. — Федо-о-р!..

И чудится: стоят над ним двое — белые, снеговые, шепчутся, скоргочут: «Столкнем, столкнем!..»

— Тащите, что ли!.. Черти! Оборвусь!.. Обо-ор…

Вихрь крутанул, взметнулся, и с целым ворохом белой пыли Петра подбросило вверх, на площадку. Оленья парка загнулась ветром на голову. Он тяжело поднялся, шатаясь, словно пьяный, шагнул вперед, припал плечом к избе и радостно, надсадно задышал.

«Я те покажу-жу-жу!.. Жжж! жуууу!» — выла пурга.

Петр скрестил на груди руки и, набрав силы, прыгающим голосом ответил:

— Врешь, старуха!.. Дудки! Моя победа, ведьма косматая!..

«Жжж! Жжжж! Жу-у-у-у!..» — крутились вихри.

Петр по стене пробрался к открытой двери в сенцы. На него напала оторопь. Пугливо озираясь и дрожа, он быстро перебежал мрак сенец и со всех сил рванул занесенную снегом дверь в избу.

— Михайло, Мишка, — вскрикнули спросонья рыбаки. — Мишка, ты?

В печи ярко полыхали только что подброшенные дрова.

«Кто затопил? — мелькнула мысль. — Неужели Мишка?..»

Но, до смерти обрадовавшись огню и теплой избе, Петр сорвал с себя обледенелую меховую парку и в одной рубахе как подкошенный повалился на пол. Его сразу сковал глубокий, почти обморочный сон, какой бывает у замерзавших и нежданно очутившихся в тепле.

Глава седьмая

Пурга свирепела над землей вторые сутки. Петра разбудил крик:

— Эй, ты, проснись!

Он поднял тяжелую голову. Холодно, темно. Зажег огонь. Плохо проконопаченные стены слабо сопротивлялись ветру. Струи воздуха разгуливали по избе, колебали пламя светца, покачивали висевшие под потолком снасти. Сильные удары бури все так же сотрясали избу. В стены, не переставая, грохало: вихрь, вырывая из поленницы дрова, швырялся. Федор и Марья то вскрикивали, как сумасшедшие, то стонали и охали, осеняя себя крестом.

Под вечер особенно грозно рванул с налету ураган, что-то затрещало кругом, обрушилось. Федор вскочил с кровати и, хватаясь за стол, за скамьи, пал перед образом:

— Господи Суси! Марья! Петрован! Вались на колени, ой, ой! Зажигай, тебе говорят, богову свечку, зажигай!

Марья закричала в голос. Петр бросился к трясущемуся, хлюпавшему в слезах Федору:

— Зачем же ты? Эх ты, брат!.. Лежи знай!.. — приподнял его и повел к кровати.

— Свечку-то!.. Господи Суси!.. Погибель!..

Петр отыскал за образом восковой огарок и зажег. Федор с Марьей закрестились. За стенами стало утихать. Искаженное испугом лицо рыбака просияло.

— Петрованушка, — ласково сказал он, — а ты бы перекрестил рожу-то. Нехристь!

Петр молчал.

— Перекрестись.

Петр упорно молчал, словно его здесь не было. Да, он душою там, в сенцах, среди мертвецов.

Рыбаки что-то бормотали, охали, звали Петра, но он одеревенело стоял, прислонясь плечом к стене, и посматривал на огонь каким-то незрячим, отчужденным взглядом.

«Что ж вчера произошло? Да и было ли что? Конечно — галлюцинация, кошмарный бред, сон…»

Петр пытался сосредоточиться, все вспомнить, пережить, перечувствовать, но что-то упорствовало в нем, мешало собрать обрывки снов и мыслей.

— После. Надо одному… — услышал он свой голос.

Встряхнулся, окинул недоуменным взглядом черные стены. Потянуло на работу, захотелось отрезвить себя, укрепить дух трудом.

— А нет ли у вас длинной веревки? Дрова таскать.

— Дак ты охапкой.

— Ветром сбросит. Чу — пурга! Я привяжусь.

Он надел парку, опоясался концом веревки и раздумчиво положил руку на скобку двери.

— Вот натаскаю дров да обед сварю! — крикнул он, хотя кровать рыбаков была возле.

Он крикнул громко, ему нужно было крикнуть. И зашагал по избе, как неживой, словно кто водил его из угла в угол.

«Сон! Приснилось…»

В голове вновь все смешалось, перепуталось; торчали незримые хвостики, метались, вспыхивая и угасая, огоньки, кружились точки, змейки, обрывки фраз. И через весь этот рой, как заостренный кол сквозь гущу, выпирало наружу вчерашнее, становилось Петру поперек дороги, разбойно издевалось над ним, мозолило уши:

«Что, голубчик! Сон или не сон?»

— Чего же ты мнешься? Эй, Петрован! Ходит и ходит…

Петр упорно что-то вспоминал. Зрачки расширились, меж бровями рассекла лоб вертикальная складка. Лицо состарилось. Надо спросить. Надо обязательно спросить. Наверное, болящий Федор споткнулся и упал на него в ту ночь, там, в сенцах. Не мертвецы же… Фу ты, черт…

— Слушайте, рыбаки!

Те молчали. Должно быть, сказал тихо или только подумал.

— Слушайте-ка!..

Петр подошел к ним вплотную, чтобы спросить, где ж ночевал он: в сенцах или здесь, у печки, на полу? Хотел и не хотел знать. Хотел — потому, что тогда все станет ясно и определенно. Но эта определенная ясность страшна… не ему, не силачу Петру Лопатину, а кому-то другому, маленькому, бессильному и робкому.

«Нет, не спрошу!»

Петр втайне верил, что знает сам все до единой капли, но тот другой, ничтожный и назойливый, подстрекал его притвориться, что он не знает ничего.

«И не надо, — соглашался Петр, — а то конец всему, точка».