Том 1. Повести. Рассказы. Очерки (1912-1917)

«В сущности, зачем я здесь?»

Петр отложил болванку, пропустил меж колен сомкнутые руки и, согнувшись, уставился на огонь. И точно в клубящемся пламени вычитал, вдруг ясно осознал то, о чем тайно думал. Губы сами собой пролепетали:

— Расхвораюсь — смерть тогда.

Эти слова гвоздем засели в голове, что-то отлило от сердца, Петр просидел в оцепенении несколько мгновений.

«Нет, этого не может быть! Не позволю!.. Не подчинюсь».

Откуда-то со стороны выплыл неясный призрак белого медведя, выплыл и остановился, как в тумане. Петр раздраженно отвернулся и стал думать о другом: об архангельских лесах, вспомнил закадычного друга своего, мужика Ваську, вызвал в памяти его вечно улыбавшееся чернобородое лицо. Но странный призрак белого медведя, как ни старался отодвинуть его Петр, забыть о нем, все неотвязней лез в глаза.

«Да, конечно… уступать его надо», — подчинился Петр и, все так же глядя на огонь, увидел перед собой далекий снежный ландшафт: льды, полынью со свинцовой водой и над ней — медведь.

«Да, хорошо бы убить его и попить горячей крови…»

«Крови? Почему?»

«От цинги помогает, возвращает жизнь. Ну что ж, это ничего, это хорошо, хорошо, хорошо, да, да… хорошо». Петр быстро подымет на ноги Федора и Марью.

«И себя…»

«Себя? Почему себя?»

По лицу Петра скользнула хмурая тень. Он весь встряхнулся и раздраженно кашлянул.

«Нет, постой!.. Не то, не то!»

Он вторично напряг волю и круто повернул мысль на веселое, желая подбодрить упавший дух. Размашисто шагнул памятью все в те же архангельские дебри, в родное свое село, мысленно рванул ручку двери и очутился средь гулливой пирушки друзей: пропивали товарища, женили на красе-девице. Песни, хохот, пляс. «Вали, Алеха, веселей!» Петр крутился вприсядку. Алеха вовсю растягивает горластую гармонь.

— Хорошо!.. Эх, черт!.. — пробормотал Петр и вдруг ощутил во рту вяжущий, приторный вкус крови.

Он почмокал губами: «Кровь…» — и сплюнул на пол. Отвел от огня утомленные глаза и уставился в темный угол над кроватью. Во тьме мутно засветлело огненно-желтое пятно, вот оно обратилось в медведя: медведь лежал на боку, из бока струилась кровь, а Петр жадно пил ее, припав к ране.

— Тьфу! — сердито сорвался Петр с сутунка, вскрикнул: в поясницу стрельнуло, острая боль змейкой взметнулась по спине к затылку, но тотчас улеглась.

— Черт!.. Нет, это не того… дрянь.

Шагая взад-вперед и брюзжа, Петр не мог отделаться от вкуса медвежьей крови, злился. Не то чтобы она была противна, эта кровь, — пивал же он оленью: бодрит, вливает жизнь, — его возмущало идущее извне насилие над его волей и связанное с этим предчувствие чего-то нехорошего.

— Врешь, не поддамся!

Он достал из походной сумы спирту и отхлебнул два больших глотка.

А за окном уже начиналось: постукивали ставни, скрипела на крыше флюгарка, рождались и таяли злобные шорохи.

Глава шестая

Вечером угнетенное состояние духа усилилось. Чувство, похожее на какой-то неопределенный страх, крепло. Где ж начало этого чувства, по каким душевным тропам оно пробирается к сознанью? Боязнь это или страх сам в себе, страх самодовлеющий, близкий к животному инстинкту? Петр вяло отмахнулся от этого вопроса, даже ему было лень продумать причину того, почему именно он не хочет дать ответ. Он только мысленно спрашивал себя, как в бреду: «Боязнь или страх, боязнь или страх?» Продолжал сидеть перед камельком, рассеянно посматривал на огонь, не в силах сосредоточиться.

— Очевидно, влияние пурги. Любопытно бы сюда барометр. Каково-то давление?.. Вот оно и давит, и давит…

На кровати закашлял Федор, что-то зашептала его жена, и вновь все умолкло, только поуркивало пламя да ветер пробовал, крепко ли приперты в окнах ставни.

Петр поднялся, собираясь что-то предпринять, скрестил на груди руки и в нерешительности вновь опустился на сутунок. Ему нужно пережить внутреннюю борьбу, нужно подавить противоречие, мгновенно возникшее в нем помимо воли, надо победить себя.

— А вот возьму да и пойду! Лягу с ними…. Вот те страх!

Он прекрасно знал, что для победы, для укрепления духа необходимо идти напролом, навстречу страху, наперекор зародившейся в душе пурге, может быть еще более опасной, чем та, что грозится грянуть над мертвой тундрой.

Петр никогда не боялся покойников, ему не страшны ни живые, ни мертвые. Но что же теперь? А может быть, здесь, на океане, когда бушует пурга, человеческий дух иным подчиняется законам?

— Иду! — и Петр вышел в сенцы.

Сквозь щели врывался в сенцы ветер, тусклый огонек светца крутился и трещал от падавшего снега.

«Надо завтра смастерить фонарь», — подумал Петр и поставил светец в тихий угол, на опрокинутую кадушку в головах мертвецов. Колеблющийся свет колыхал сгущенный мрак, и Петру сначала показалось, что все предметы в сенцах движутся, переменяя места, о чем-то шепчутся и стонут. Но тотчас убедился, что все оставалось неподвижным и безмолвным, только озорные вьюнки кудряво вихрились из щелей и выла над крышей набиравшая силу пурга.