Том 1. Повести. Рассказы. Очерки (1912-1917)

Он вышел к берегу океана. Там, в белой мгле, тоже завихаривал поземок. Седой, косматый, он полз низом по всему необозримому простору, обшаривая снежные суметы, впадины, взлетал на горы льда, вздымался крутящимися вихрями и, подкравшись к Петру, стегал в лицо снежной пылью. Петр взобрался на скалу, черным камнем спускавшуюся к океану, и недвижимо встал на ней, как истукан. Ему люба ожившая природа: смерть кончилась, взметнулся ветер, скоро разразится пурга. О, пурга! Страшный бич всего живого, гибель оплошавшему в тундре человеку! Но здесь, когда под боком пристанище, где можно отсидеться, — она только любопытна.

— Го-го-го!.. — заорал во всю глотку Петр. — Гой, ты! Иди, брат, старуха, иди! — И, как помешанный, замахал руками. — Да здравствует жизнь, движенье, суматоха!

Ему не раз доводилось отсиживаться в тундре в яме, как ореху в снежной скорлупе; он сам тогда вызывал на бой пургу, мерялся с ней силой и всегда торжествовал победу. А вот теперь…

— Ну и хорошо же, черт тя ешь, жить на свете… Люблю! — воскликнул Петр, наблюдая пляску вихрей, и сам удивился, что прежнего радостного порыва в сердце не было и иссяк в голосе металл.

— Да здравствует пурга!

Ветер шел толчками — то стихнет, то ударит. На горизонте, где океан, копились белые облака, тучи давили землю, и полдневный час казался вечером. Вихри все чаще и чаще взмывали впереди. Словно белые привидения, они таинственно толпились по сумрачному простору, раскачивались, падали плашмя и вновь всплывали, наскакивали друг на друга, сшибаясь лбами, как шаловливые козлы. Или, схлестнувшись в кучу, крутым винтом взвивались вверх и, шумно буровя воздух, бесследно исчезали. А им на смену спешили другие, такие же неуемные чудодеи, чтобы снова сцепиться в бесовский хоровод и мчаться и нестись куда попало.

Петр растерянно стоял, наблюдая их игру.

— Покойники, — вдруг неожиданно для себя уронил он слово.

А за словами родился образ: те двое, Андрей да Михайло — мертвецы.

Он почувствовал как весь дрожит: вихри забросали его снегом, позёмок навил возле ног сугроб, ветер распахнул парку, знобил тело.

«Андрей да Михайло — вихри — покойники…» — бессвязно толкалось в голове.

Он подумал про могилы. Здесь вечная мерзлота, землю ломом не пробить — кремень. Надо в пещеру. Вот сгинет пурга, уляжется ветер, замрет простор, тогда Петр отыщет хорошую пещеру в расселине скалы и замурует их, двух братьев по судьбе, Андрея да Михайлу — мертвецов; снаружи поставит огромный крест. Пусть смотрят звезды. И если увидят — что они скажут, что подумают?

«Надпись надо».

Да, Петр напишет на кресте твердые слова. Он напишет кратко, значительно. Он поведает о том, как побеждают сильные и гибнут слабые духом.

«А что ж, в самом деле, скажут звезды?»

Чтоб согреться, Петр надбавил шагу и, налегая грудью на ветер, спешил домой. А вот и зимовье. Петр деловито осмотрел его снаружи: плотно прижатое к скале, оно казалось несокрушимым. Закрыл ставни окон, крепко приперев жердями. Нарту вдвинул в щель меж скал. Валявшиеся кадушки с ведром и рыболовные снасти: сеть, подсеток, сак — втащил в сенцы.

Огляделся по сторонам. Ни темнело, ни светлело, все тот же стоял сумрак.

Поземок без устали мел белой пылью. Влекомый по насту снег шелестел, как песок, ровным шелестом. Вьюнки что-то лопотали и едва внятно повизгивали. Все так же, порывами, толкался в скалы ветер.

Где-то вдали, очевидно за каменным кряжем, шумел океан, шуршали и потрескивали, ломаясь, льды.

Разогретый движением, он ощущал во всем теле приятную истому и с удовольствием сел на сутунок к камельку, чтоб выкурить трубку.

— Чегой-то чижало… Должно, гроза будет, — грустно сказала Марья.

— Гроза-а-а! Тоже ляпнет, полудурок! — огрызнулся Федор. — Ну-ка, подвинься, что ли… Чего ты на меня прешь?.. Ко-оло-да.

Слова рыбака грубые, корявые, но в переливах его голоса наблюдательное ухо Петра уловило оттенок сострадания.

— Холодно мне, — и Марья зябко подскочила на кровати.

— Э, чтоб те пятнало! — крикнул рыбак.

Петр накрыл ее овчинным тулупом и от безделья стал резать из полена человечка.

— Мишкин тулуп-от… Его и есть… — заговорила больная тихо, проглатывая слова, как в бреду. — Когда-то некогда пришел он и говорит быдто… Это Мишка-т, племянничек-то мой. «А я, брат, девка, жениться хочу…» Ну-к что, баю, женись… Гляжу, птичка взлетыват… все взлетыват да взлетыват… так, не великонька, с рукавицу будя. Что же ты, баю, птичка, все взлетывашь?!

— Замоло-ола!.. Ох ты, ох!.. — простонал Федор.

И Марья застонала.

Федор плачущим голосом сказал:

— Была силушка, а где она? Нету!

И умолк надолго, должно быть заснул. Только Марья стонала, жалуясь на поясницу, и все звала Михайлу, злясь, что не приходит, не откликнется.

Острый нож поблескивал в руках Петра, из полена выходила болванка, стала намечаться голова.

«Эх, напрасно сюда пришел», — вдруг подумалось ему. И тотчас же за работой позабылось, словно кто другой подумал, не он, не Петр Лопатин.

Через закрытые ставни дневной свет не проникал, в избе темно, как ночью, только горящий камелек освещал колени Петра, его руки и лицо, когда он наклонялся.