Том 1. Повести. Рассказы. Очерки (1912-1917)

«Да! Здесь — и там… Какая громадная разница… — сквозь дремоту рассуждает Петр. — Два мира, два полюса. Культура, свет человеческий — и эти огненные небесные столбы, свет природы. Что же выше, значительнее? Перед чем человек должен преклониться? Что должен восславить? Себя, свое творенье, или вот эту нерукотворную красоту?»

Он повернулся к окну и ждал. Небо утихало. Богиня севера прятала свои огнистые покровы в ледяной хрустальный гроб.

«Два чуда… Одно из другого рождается и взаимно дополняет… Какое счастье жить, чувствовать, познавать!.. Что чувствовать?»

Он согнулся, подпер руками утомленную голову, закрыл глаза.

О скалы грозные
Бушуя плещет море… —

коснулось его слуха.

«Ах, да, музыка!» — мысленно воскликнул Петр, его глаза грустно, через силу, улыбнулись.

«Чувствовать… познавать… жить… Да, да!»

Огни чуть мерцают где-то вверху, затихают, гаснут… Занавес вздрагивает, вот-вот взлетит. Льются радостные волны звуков, кончается… как ее… прелюдия? Нет! Ну, как же, как? Увертюра? Да, да, да. Увертюра кончена. Занавес взвился. Древний Новгород. Господин Великий вольный Новгород, частокол бревенчатых стен, мачты кораблей, шумная, веселая толпа. И среди них — Садко. Вот он, русский баян с гуслями, наш, русский, наш Садко! Он собирается в путь, в страны заморские, на оснащенных кораблях. Сказка, седая старина русская, вымысел крылатых душ. А кто же это плачет, кто сидит на камне, поет и плачет?.. Жена Садко… Любава, Купава? Как же?.. Где ж Садко?.. Зачем плачет Любава? Зачем поет и плачет?.. И это не жена Садко, это Наташа, его, Петра, невеста… Она прижалась к Петру, шепчет: «Музыка, какая дивная музыка… Зачем ты, Петр, плачешь?» Петр гладит ее волосы: «Наташа, милая!.. Как хорошо жить на свете!» — «Не плачь», — говорит Наташа и заглядывает в его глаза бережно и нежно. А гость варяжский:

Мечи булатны, стрелы остры
У варягов…

Кругом вырастают серые гранитные скалы, волны бьют в них, плещут и с воем отскакивают прочь… «Угрюмо мо-о-ре!..» — во весь сильный голос подтягивает Петр. «Что ты, что ты! — вскрикивает Наташа. — Я со стыда сгорю… Слышишь?! Сгорим, сгоришь!»

— Сгоришь! Эй, ты, как тебя? Милай!

Петр открыл глаза, боднул головой и недоуменно осмотрелся. Пахло гарью.

— Сгоришь, мол… Эк заснул!

Петр сорвал с себя тлевший пиджак и притоптал ногой.

— Задремал, — сказал он смущенно. — Устал маленько, назябся… Уголек скакнул…

Все еще полный грез, он поворошил в печке. По углям переливалось золото, играли янтари и аметисты, и в этом мерцающем движении красок Петру чудилась музыка.

— Однако завтра встану, — сказал рыбак. — А то пролежни у меня… тяжелехонько.

— Что?

— Экой ты, человек дорогой… И откуль ты взялся, андель божий? — растрогалась женщина. На измученном, все еще безобразном лице ее показались слезы. Она отерла их сухим дрожавшим кулачком.

Петр подумал: «Кажется, можно поговорить». Он спросил:

— Откуда ж вы? Как сюда попали?

— Мы ведь тебе сказывали!

— Когда?

— Сказывали, сказывали… Недавно быдто… Ты на сутунке сидел, обутки тачал дратвой.

— Я только что пришел.

— Сказывали, сказывали!

— Ага! Ну, хорошо, — поспешно согласился Петр. — Я и забыл. Верно…

А сам подумал:

«Галлюцинация! Возни с ними будет порядочно». Он подошел к ним со светцом и присмотрелся. Вялые, сонные, болезненные лица. У женщины голова тряслась, ввалившиеся щеки подергивались, словно она подмигивала. Шел тяжкий запах, и нельзя было проветрить, уничтожить его, избыть: дух тления жил в них самих.

«Эх, ты, черт, живут же люди… Ну, ну», — брезгливо и больно шевельнулась мысль, и он вздохнул.

Глава четвертая

Проснулся ровно в десять. Болела голова, позванивало в ушах.

— Воздуху, — сказал он, — на простор!

Напоив чаем рыбаков и плотно подкрепившись, он пошел к океану рубить из сушняка дрова.

В сенцах лежали мертвецы. Петру сделалось неловко, сумно. Он проворно отворил наружную дверь. Хлынул серый свет. Петр огляделся. Мертвецы лежали, как тогда, — труп в одежде и обглоданный костяк.

— Ну-ка, вот сюда ложись, брат, рядышком… Вот так… — сдвинул их друг к другу.

На шесте висела дерюга. Снял, покрыл ею мертвецов.

— Теплей будет… вот так… Ничего, лежите, Андрей да Михайло. Ничего!

Он тужился бодриться, стараясь прогнать охватившую его робость, но сердце вздрагивало и обливалось холодной жалостью.

Он шагал к океану твердо, с лицом суровым, окаменевшим, думал:

«Вот она, жизнь… Молодые, видно. Жили, радовались. Эх, кабы знать, где кончишь жизнь! И когда ее кончишь…»

— Зачем? — громко спросил себя Петр и не знал, как ответить.

Небо в рыхлых облаках, меж которых бледно голубела высь; на севере тяжелым свинцом лежали тучи, восток окрашивался розовым.

На отмелом берегу бухты, среди нагроможденных глыб льда, чернел целый залом прибитых бурей деревьев. Петр сбросил рукавицы, поплевал на ладони и принялся. Щепки с воем летели во все стороны, и по льдине кувыркались желтые поленья. Петр без устали взмахивал топором с каким-то ожесточенным раздраженьем. Он не знал, откуда пришло, но чувствовал, что оно растет и крепнет в нем.