Том 1. Повести. Рассказы. Очерки (1912-1917)

Поддерживаемые Петром, они поочередно глотали пищу, и во всех их движениях было что-то неживое, отталкивающее. Ни слова не сказав, не поблагодарив его, рыбаки повалились на постельник.

Петр пошел набивать котел снегом, чтоб согреть чай, и надолго задержался. На глаза попалась нарта. Он заботливо, с некоторой тревогой осмотрел оставшиеся запасы.

— Маловато.

Ему надо заняться промыслом, надо быть сытым, чтоб не захворать. Хорошо бы убить белого медведя и попить горячей крови; говорят — отводит. Ну, да рано еще.

— Черт, как темно!.. — он достал часы, но стрелок рассмотреть не мог. Привычным глазом он отыскал бледно намечавшуюся на небе Большую Медведицу — «Сохатого» — и сообразил, что времени около четырех часов дня.

— Да, наступила полярная ночь… Здесь она длинная, говорят, три месяца… Филипп, дружище…

Он вспомнил своего товарища, вспомнил уютную свою, там, под Туруханском, срубленную из кедрача, крепкую избу. Стены и пол ее покрыты пушистыми шкурами, у потолка — лампа, на полке — книги, ярко топится печь, бородатый Филипп раздувает самовар и бросает отрывистые фразы. И Петру захотелось туда, в родной уют. А тут еще полезли в голову разные думы. Ну что ж, можно и помечтать…

— Помечтай-ка, брат, помечтай, — насмешливым голосом сказал Петр и, улыбнувшись, вздохнул.

— А ну тя к черту! — крикнул он и, притворись беспечным, пошел между скал к океану.

— Эй, ты… Хведор… — толкнула баба своего мужика локтем. — Ты умеешь, толкуй… у меня болит… болит… — Она говорила, растягивая слова, неясно, будто во рту жвачка.

— А?.. Чего?.. — очнулся Федор.

— Не слышишь. Спрашивает он. Ох, господи.

Дальние мы, батюшка, расейские… Хведор, говори!..

— Мы сами дальние… — ответил Федор.

В избе трепыхался свет: вспыхнет, поколышется, и вновь темно.

— Пожар, что ли?.. Ишь… — прохрипел рыбак и закашлялся, пуча глаза.

— Сполохи, а не пожар, — кто-то поправил его.

Тогда он вспомнил, что у студеного моря живут по ночам сполохи, что небо огнем горит. Ему рассказывали об этом в Красноярске, в пути, купец-хозяин, матросня. Рассказывали работники Андрей да Михайло… Где они? Ах, вот чего… Должно — убежали. То ли убежали, то ли умерли…

Федор хотел перекреститься, но онемевшая рука не слушалась.

— Мы, кормилец, дальние… расейские…

Мрак дрогнул, всколыхнулась печь, подпрыгнуло висевшее на стене решето, окошко замигало голубоватым зорким светом. У печки на чурбане сидел он… тот, как его… Он сидел на сутунке[8] согнувшись, шевелил локтями, словно дратвой сапоги тачал.

Рыбак прищурился на странного чужого человека, но вот голубое оконце погасло, и все исчезло, заключилось в тьму.

— А? — спросил рыбак. — Да, да… забыл хвамиль-то… Красноярский купец. Он и нанял… Ну, мы, значит, вчетвером: я со старухой да Андрей с Михайлой, рабочие…

— Какие мы старики… мы не старики, — глухим голосом забулькала, засопела женщина, — мне сорок два, а хозяину моему сорок.

— Вот, вот, сорок мне… Это болезнь так перевернула. А? Громче кричи, я не слышу! Седой, говоришь? Ну, знамо, зацинжали вовся… Цинга заела… Говорят — цинга. Мы сами-то не знаем — впервой здесь. Да ты где, кормилец? Эй, ты…

Рыбак сделал усилие, приподнялся, упираясь руками о постель, и стал всматриваться в тьму, где маячил он… тот, как его…

Вновь хлынул в избу неверный свет. Человек на сутунке все еще сидит, лицо у него большое, белое, безглазое. Он улыбается, подплясывает, что-то шепчет, указывая рукой на окно.

— Идет? — спросил рыбак. — Кто же идет-то? Не знаю я… А ты чего смеешься?.. Ты не смейся, пожалей…

— Мы дальние, кормилец, расейские, — пожалей, мол!..

— Идет… — тихо сказал рыбак, повалился на спину и застонал.

Вскоре за стеной действительно послышались поскрипывающие шаги, кашель. Отворилась дверь, вошел Петр.

В зимовье тихо. Спят, охают, бредят.

Он зажег лучину, затопил печь. Лучина давала мало свету. Он отыскал в чулане большой кусок сала.

«Тюленье, что ли?»

Разогрев его в черепушке, он соорудил светец. На светильник пошла скрученная куделя из его собственных запасов. «Эх, керосинцу бы сюда да лампочку хоть плевую…»

— Электричество бы!.. Люстру бы свечей в пятьсот!.. — сказал он, горько улыбаясь. — Да музыку бы… симфонический оркестр.

Он уселся возле печки на сутунок и дал волю мечтам.

Ему вспомнилась радостная неделя, проведенная когда-то в Петербурге. Из лесов архангельских он выехал тогда в столицу по делам партии. После лесной бедной деревушки, где был учителем, после малолюдного тихого города шум и грохот столицы поразили его.

В первый день он чувствовал себя диким самоедом и ходил разинув рот по площадям и оживленным проспектам, а вечером попал в театр. Сцена, музыка, блистающий поток огней окончательно раздавили его, он еле добрался до номера гостиницы и всю ночь мучился бредовым, тяжелым сном.

Дрова в глинобитной низенькой печи весело потрескивают, обдавая Петра теплым светом, у стены скоргочут зубами больные, за окном полыхает сполох.