Том 1. Стихотворения

Надеждин отвечал резче и принципиальней. Нам многое в его статье должно показаться менее приемлемым, чем положения самого Баратынского. Но когда он говорит: «Разоблачать безжалостно, донага нашу природу в злополучные минуты ее унижения не значит ли осрамлять человеческое наше достоинство и тем разрушить единственный оплот, коим ограждается нравственное бытие наше», не следует забывать, что прирожденная порочность человеческой природы была краеугольным камнем официально-церковной идеологии Бенкендорфа и Филарета, и настаивать на ней значило объективно помогать попам и жандармам. Изображая порок, именно надо было делать его привлекательным, именно надо было заставить любить «порочную Федру». Этого Надеждин конечно не договаривает, но это содержится в его противопоставлении Байрона, который это умел, Баратынскому, который этого не умел. В довершение Надеждин показывает, что весь шум предисловия совершенно лишний: порок у Баратынского оказывается наказан вполне. «Чего яге еще больше? Самая строгая управа школьного благочиния не найдет, к чему привязаться».

Провал «Наложницы» был глубокий, принципиальный и целиком заслуженный. Похвалы Киреевского звучали одиноко и никого не убеждали. Но Киреевский не унывал. Он засадил Баратынского за комедию, которая повидимому была окончена и не была напечатана только из-за запрещения «Европейца». Комедия эта пропала. Отсутствие ее очень досадно для изучающих Баратынского, но трудно не разделить сомнений Пушкина насчет ее будущих достоинств.

Зато о результатах влияния Киреевского на Баратынского мы можем судить по лирике тех лет (1832–1833), когда Баратынский был особенно близок к нему. К этому времени принадлежат всего два стихотворения – «В дни безграничных увлечений» и «На смерть Гете». Но они резко выделяются изо всего написанного Баратынским. В них он пытался создать философскую лирику утверждения, «приятия мира». Прямое влияние Киреевского видно особенно в стихотворении «В дни безграничных увлечений», где Баратынский прямо повторяет характеристику своей поэзии, сделанную Киреевским, который (в 1831 г.) писал, что она держится «единственно любовью к соразмерностям и гармонии». Повторение доходит до чисто словесного заимствования этой малоупотребительной формы множественного числа: «Но соразмерностей прекрасных в душе носил я идеал». Стихотворение кончается:

И поэтического мира
Огромный очерк я узрел
И жизни даровать, о лира,
Твое согласье захотел.

Но сделать это, то есть создать себе цельное и оптимистическое миросозерцание, Баратынский не сумел.

«На смерть Гете» – единственное изо всех стихотворений Баратынского было принято всей молодой интеллигенцией, как дворянской, так и демократической, как принимавшей, так и отвергавшей Баратынского. Оно подкупило их своим вполне «шеллингианским» изображением великого поэта, и это изображение заслонило последние две строфы, в которых всякое шеллингианство исчезло и которые заканчивали стихотворение нотой откровенного, хотя и «примиренного» скептицизма. «На смерть Гете» – апогей «шеллингианства» Баратынского и в то же время начало его окончательного отхода от философии.

5

Можно было ожидать, что в после-декабрьские годы глубоко аполитический – «эгоистический», как он сам определял его, – характер поэзии Баратынского еще усилится. Он приобретал теперь прочную бытовую базу, получившую очень характерное выражение в цикле, посвященном своему имению, своей усадьбе, и в уже упомянутом цикле, посвященном жене и ее сестре. В известном смысле эти циклы центральны для всего барщинно-усадебного периода депрессии и реакции. Но для самого Баратынского они не центральны. В своей хозяйственной деятельности он был типичен для эпохи и для своей социальной группы. Но идеологом этой социальной группы Баратынский не сделался. От рядового среднепоместного крепостника просвещенный дворянин Баратынский, хорошо помнивший до-декабрьскую атмосферу, отличался тем, что он отчетливо воспринимал реакцию и депрессию как реакцию и депрессию, как явления, неблагоприятные для него и его хозяйства. Усадебная жизнь могла быть хорошим убежищем для «эгоизма», но она не давала ему забывать о возможности другого, о возможности «Европы». Исторический путь в Европу был надолго закрыт, но оставался географический путь. Для многих из последекабрьской дворянской интеллигенции характерна физическая нелюбовь к отечеству, острое ощущение скуки от русских крепостных равнин и вечная тяга на Запад. О своих впечатлениях от поездки из Тамбовского имения в Казанское Баратынский пишет: «Назову главное: скука. Россию можно проехать из конца в конец, не увидав ничего отличного от того места, из которого выехал. Все плоско. Одна Волга меня порадовала». В этом тяжелом переживании географического однообразия была ушибленность однообразием историческим, и радость при виде Волги была географическим эквивалентом жажды исторических событий. А такие события в то время происходили, но не в России.