Том 1. Стихотворения

На часть русской дворянской интеллигенции во главе с Киреевским революционные события 1830–1831 гг. подействовали ободряюще и оживляюще. То, что они могли так подействовать, показывает, что по крайней мере эта группа еще не совсем сошла с декабрьских позиций и была еще очень далека от принципиального крепостничества. Отзывом этой группы на Июльскую революцию был журнал Киреевского «Европеец», который начал выходить с нового 1832 г. и был прихлопнут Николаем на третьем номере. В эту группу входил и Баратынский.

Для Баратынского действие европейских событий усугублялось его личным положением как поэта. Популярность, общение с читателем, которых он так жаждал, окончательно уходили от него. Он чувствовал приближение окончательного разрыва с современниками и под руководством Киреевского искал новых путей к «людским сердцам». Повторные неудачи на пути к освоению романтических тем и прямое влияние Киреевского направляют его в сторону общественных тем. Баратынский думал не только о комедии, но и о романе, может быть даже начал писать его. Его письма к Киреевскому полны интереснейших рассуждений на эту тему, рассуждений, иногда не очень ясных, видно, что Баратынский говорит о вещах новых для него, для которых он еще не выработал себе словаря. Но любопытно, что наибольшее приближение к идеалу романа он находит в Фильдинге, великом основоположнике буржуазно-реалистического романа. В это же время он впервые читает Руссо, с увлечением, отвергая только «Новую Элоизу» (т. е. именно наименее революционную вещь Руссо), но восхищаясь всем остальным. Наконец, уже в прямой связи с Июльской революцией он открывает французскую политическую поэзию. Она представляется ему генеральной линией вообще, но, увы, недоступной ему. Он писал Киреевскому: «Что ты мне говоришь о Гюго и Барбье, заставляет меня ежели можно еще нетерпеливее ждать моего возвращения в Москву (очевидно для того, чтобы получить в руки их книги. – Д. М.). Для создания новой поэзии именно недоставало новых сердечных убеждений, просвещенного фанатизма:[7] это, как я вижу, явилось в Барбье. Но вряд ли он найдет в нас отзыв. Поэзия веры не для нас. Мы так далеко от сферы новой деятельности, что весьма неполно ее разумеем и еще менее чувствуем. На европейских энтузиастов мы смотрим почти так, как трезвые на пьяных, а ежели порывы их иногда понятны нашему уму, они почти не увлекают сердца. Что для них действительность, то для нас отвлеченность. Поэзия индивидуальная одна для нас естественна. Эгоизм наше законное божество, ибо мы свергнули старые кумиры и еще не уверовали в новые».

Место это замечательно для понимания дворянина «европейца», «свергнувшего старые кумиры» церковно-крепостного мировоззрения и неспособного включиться в работу «культурной революции» – единственно открытый ему путь прогрессивной деятельности. Характерно и влечение к поэтам Июльской революции, и понимание необходимости «просвещенного фанатизма», т. е. остро переживаемого общественного содержания, и невозможность для себя этого «фанатизма», и признание в данных условиях «незаконным божеством» эгоизма, т. е. замыкание в семейный круг и в барщинное хозяйство, и глубокая неудовлетворенность этими условиями. Вывод из этого он делал – что пора отходить от поэзии. Около того же времени он писал Вяземскому о собрании стихов, которое он подготовлял (оно вышло только в 1835 г.): «кажется, оно в самом деле будет последним и я к нему ничего не прибавлю. Время поэзии индивидуальной прошло, другой еще не настало».

6

Ко времени этих писем «Европеец» был уже запрещен. Сначала была надежда, что запрещение будет снято. Когда эта надежда исчезла, небольшая группа дворян «европейцев», лишенная организационной базы, распалась. Сам Киреевский со своими старыми товарищами, бывшими любомудрами, быстро эволюционировал вправо от последовательного европеизма к столь же последовательному православию. Баратынский не последовал за ними и окончательно погрузился в свой семейно-усадебный эгоизм.

Но поэзии он не бросил, наоборот, именно теперь, отрезанный от всех выходов в современность, вполне осознавший свою романтическую импотенцию, чувствуя всю невозможность для себя «поэзии веры», Баратынский окончательно становится крупным поэтом, создавая вполне своеобразную поэзию «безверия». Поэзия эта заключена в сборнике «Сумерки», содержащем стихи 1835–1842 гг., и примыкающих к нему стихах непосредственно предшествующих и непосредственно следующих лет. В обстановке своего времени эта поэзия была, несомненно, явлением реакционным, но не потому, что она включалась в реакционное идеологическое движение тех лет, а потому, что она пессимистически отмежевывалась от прогрессивного движения и размагничивала его деятелей. Реакционно было не философское миросозерцание Баратынского, а его «эгоизм». Ясно продуманного миросозерцания у него не было.