Том 1. Стихотворения

...травы ворожбиные... — По поверьям, многие растения в купальницу и в ночь на Ивана Купалу получают колдовскую или целебную силу. «Купальница в народе слывет также лютые коренья, а Купало хорошие травы» (Снегирев И. М. «Русские простонародные праздники и суеверные обряды», вып. IV., М., 1839, с. 39).

«Зашумели над затоном тростники...»

Журн. «Млечный Путь», М., 1915, № 2, февраль, с. 28; «Новый журнал для всех», Пг., 1915, № 4, апрель, с. 34; Р₁₆.

Печатается по наб. экз. (авторизованная машинопись).

Автограф неизвестен. Датируется по помете в наб. экз. 1914 г.

В «Новом журнале для всех» — с посвящением «Сергею Городецкому». Встреча с Сергеем Митрофановичем Городецким (1884–1967), к которому Есенин пришел с рекомендательным письмом Блока (не сохранилось), сыграла немалую роль в относительно быстром вхождении молодого поэта в петроградскую литературную среду. С. М. Городецкий, в частности, дал ему рекомендательные письма к В. С. Миролюбову и С. Ф. Либровичу, помог напечататься в «Кубанской мысли». Он стал организатором общества «Краса». В одноименном издательстве в мае 1915 г. было объявлено, что печатается сборник «Краса», в который входит «Усильник» Есенина (какое произведение имелось в виду — неизвестно), готовится сборник Есенина «Радуница» и намечен к изданию сборник «Рязанские прибаски, канавушки и страдания», который также, несомненно, был бы составлен Есениным. Эти издательские начинания, правда, не осуществились. Но на вечере «Красы» 25 октября 1915 г., который открывал С. М. Городецкий своим «зачальным присловьем», Есенин впервые вышел на эстраду со своими стихами. «Это был первый публичный успех Есенина», — вспоминал С. М. Городецкий (Восп., 1, 181).

Однако вскоре Есенин начал отдаляться от С. М. Городецкого. Их дружеские отношения оборвались с отъездом С. М. Городецкого в качестве корреспондента «Русского слова» на кавказский фронт. Они восстановились с возвращением С. М. Городецкого в Москву в 1921 г., но не стали столь же близкими и тесными, как в 1915 г.

Семик — четверг седьмой недели после Пасхи, то есть последней недели перед Троицей. С этим днем связано немало обрядов и поверий, в которых сказался культ растений. К этому дню рубили ветки берез и расставляли их по избам. С утра в роще завивали венки из берез, украшали березовые деревца лентами и лоскутками. В этот день девушки часто гадали о своей судьбе, о суженом, в частности — по венкам: их бросали в воду и по тому, всплывет венок или потонет, поплывет вдаль или будет кружиться на одном месте, судили о будущем. Бытовало немало других примет, связанных с поведением леших и домовых в этот день; считалось, например, что много мышей на гумне в семик — к голодному году и т. п.

«Троицыно утро, утренний канон...»

Еж. ж., 1915, № 6, июнь, с. 4; Р₁₆.

Печатается по наб. экз. (авторизованная машинопись) с исправлением в ст. 4 по Еж. ж. и Р₁₆ («В благовесте» вместо «В благосте»). Первая редакция («Троица» в разделе «Другие редакции») печатается по Еж. ж.

Автограф неизвестен. Датируется по помете в наб. экз. 1914 г.

В Еж. ж. — первая редакция; она была повторена в Р₁₆ (против редакции Еж. ж. изменена только одна строка: «В роще по березкам белый перезвон»). Текст был выправлен автором при подготовке Собр. ст. (очевидно, по экз. Р₁₆): снят заголовок и вычеркнуто три строфы. Экземпляр, правленный Есениным, неизвестен, но характер правки ясен из сопоставления Р₁₆ и машинописи, снятой С. А. Толстой-Есениной с этого экземпляра.

Откликаясь на появление стихов Есенина в Еж. ж., Н. А. Клюев писал В. С. Миролюбову 22 июля 1915 г.: «Какие простые неискусные песенки Есенина в июньской книжке — в них робость художника перед самим собой и детская, ребячья скупость на игрушки-слова, которые обладателю кажутся очень серьезной вещью» (сб. «Есенин и современность», М., 1975, с. 243; публ. К. М. Азадовского). Многие критики уже в первых отзывах выделили как одну из отличительных черт молодого поэта особую «слитость» с природой, выявившуюся в его стихах. Так, Н. Н. Вентцель писал о тональности ряда стихотворений, и в частности данного: «Как и у Клюева, у С. Есенина явственно звучат религиозные настроения, по временам сливаясь с простодушными народными верованиями, по временам приобретая оттенок чего-то сродного пантеизму. Это не всепоглощающий тютчевский пантеизм, для которого между “я” и природой не было грани и который нашел такое полное выражение в поэтической формуле: “Все во мне и я во всем”. У Есенина такого слияния с природой мы не находим, но она для него — обширный храм, и потому все в ней может считаться священным, все может возбудить молитвенный восторг» (газ. «Новое время», илл. прил., Пг., 1916, 27 августа, № 14539).

Я пойду к обедне плакать на цветы... — Отзвук магического обряда, по которому оплакивание принесенных букетов цветов, трав, наломанных ветвей березы должно было вызвать дождь.