Том 1. Стихотворения и поэмы 1910-1927

Товарищ
   победоносный класс,
ты меня держишь,
     поишь,
      кормишь.
Поговорим же
    в жизни хоть раз
о содержании
    и о форме.
Я тревожной
    полон заботой
о своей
  стихотворной судьбе:
что ни сделай,
    как ни сработай, –
все,
 говорят,
   непонятно тебе.
Нет для товара
    более вредных,
более
  отягчающих рук,
чем коротышки,
    какими посредник
переплавляет
    на рынок продукт.
В литературе
    им полный почет,
их не проймет ни насмешка,
       ни жалоба,
ихним стараньем
     на рынок течет
уйма товара
   позалежалого.
Если ж продукт
    не совсем заплеснел,
если не вовсе
    он узок и куц, –
цедит посредник:
    «Такие песни
не потребляет
    рабочий вкус».
Откуда знает
    чернильная тля,
вымазавшая
    о поэзию лапки,
что пролетарию
    потреблять,
а что навсегда
    оставлять на прилавке?!
Очень волнуют
    отзывы эти,
верю –
  лишь твоей целине.
Может, будешь добр
      и ответишь:
этот стих –
   выкрутас или нет?
Может, и вправду,
     на старое падок,
ты отдаешь предпочтение
       ветоши?
Может, и нужно
    чесателем пяток
стать –
  как дядек старинных
       последыши?
Я не жалуюсь
    и не ною.
Знаю:
  посредничья всюду беда.
Только –
   как бы
    за ихней спиною
хоть иногда
   мне тебя увидать?
Врут!
  Не может случиться такого,
чтобы,
  новым строкам
      не рад,
сам себя
   в мещаньи оковы
всовывал
   пролетариат.
Врут!
  Это ты меня
    поишь и кормишь,
свежий
  победоносный класс.
О содержании
    и о форме
ты говоришь мне
     с глазу на глаз!
Положи мне
   на сердце ладонь
и внимательно
    слушай:
видишь –
   бьется на сколько ладов,
то отчетливее,
    то глуше…
Это вовсе
   не жалобный жест,
не желанье
   смутить и растрогать,
и к тебе –
   не расчетливый лжец
прижимается
    локтем об локоть.
Это я не хочу
    и боюсь
снизить песню
    в ремесленный навык,
разорвать наш
    веселый союз,
заключенный
    в семнадцатом –
        навек.
Положи мне
   на сердце ладонь,
чтобы пело оно,
    а не ныло,
чтобы билось
    на сотни ладов
и ни разу
   не изменило!

1926

Бык

1

Ворочая
  тяжелыми белками
кровавых глаз,
свирепствуя,
    ревя,
    не умолкая,
идет рассказ.
Он землю рвет,
    он бьет песок,
       которым
затушит жар,
бросаясь
   за вертлявым пикадором
на блеск ножа.
Все ждут, все ждут:
     когда ж начнет он падать
скользя в грязи,
и первая
   Испании эспада
его сразит.
Она блеснет
   язвительным укусом
сквозь трепет лет,
и ноги,
  ослабев,
    уволокутся
в тугой петле!

2

Откуда ты?
   Зачем тебя мне надо,
разбитый хрящ?
Иди сюда,
   багряная Гренада,
взвивай
  свой плащ!
Вот так и мне
    блеснут,
     зрачки заполнив,
и песнь,
  и страсть,
вот так и мне –
    в рукоплесканьях молний,
вздохнув –
   упасть.
Ведь жить
   и значит:
     петь, любить и злиться
и рвать в клочки,
пока
  глядят оливковые лица,
горят зрачки!
Амфитеатру –
    вечная услада
твоя беда…
Иди ко мне,
   багровая Гренада,
иди сюда!
Ведь так и жил,
    и шел,
     и падал Пушкин,
и пел,
  пока –
взвивалися горящие хлопушки,
язвя бока.

3