Том 1. Тихие зори

– У вас чудная жена, чудная! – говорила она Степану в соседней комнате. – Да это просто какой-то ангел. Нет, она замечательная женщина, какие она перенесла страдания, и хоть бы что!

Степан покраснел густо, мучительно. Ему вообще было трудно с ней. Когда он глядел на Лизавету, ему казалось, что он в чем-то непоправимо виноват. Теперь, чем дальше шло время, тем яснее ему было, что он любит именно эту горячую женщину и что, сойдясь с Клавдией, он сделал страшную ошибку. Клавдия родила – он смотрел на ребенка, и его ужасало, что в сердце своем он не находит к нему любви. Ему было жаль и жену, столько намучившуюся, и пугало то новое, что в ней появилось после родов: но все это была не любовь, совсем не любовь.

Его радовало и терзало, когда приходила Лизавета, и каждый раз он думал, что лучше бы она не приходила, но потом ловил себя на том, что именно огромное, мучительное счастье, когда, запыхавшись, раскрасневшаяся, и всегда чем-то опьяненная, влетает Лизавета.

А Лизавете и некогда было долго сидеть: дома ждет Федюка с какой-нибудь затеей, или Зина. Зина непременно с поклонником, новым или старым, смотря по обстоятельствам. Или у Зины недоразумения, надо их улаживать. А еще: в клубе читают реферат, и необходимо идти туда, потому что мала партия молодежи, надо поддержать поэта, когда он будет громить буржуев.

Так сбежала Лизавета от Клавдии, когда явилась Зина с известием, что из Польши приехал пан Кшипши-цюльский и будет читать в Историческом музее о символизме, Пшибышевском и разных любопытных вещах.

– Послушай, – говорила Зина, загадочно блестя черными глазами, – преинтересный! – такой ходы, прелесть. Мне цветов поднес, с тобой хочет познакомиться…

Потом она присела и захохотала.

– Милая, он в накидке! – страшно смешной, но очень ходы, по-русски говорит неважно.

Лизавета, конечно, взволновалась – раз приехал из Польши, о Пшибышевском, значит, что-нибудь да есть.

И тотчас они помчались к общим знакомым и оттуда вернулись с паном, который должен был пить у них чай.

Пан был человек европейский, напитанный Мюнхеном, немецко-польской богемой, с двумя десятками страшных слов, от которых замирали дамы – действительно, в накидке и подкаченных штанах. Он покровительственно пил чай, имел такой вид, что удивить его чем-нибудь трудно и что наверно он самый умный и замечательный из литераторов.

– Меня известили, – говорил он Лизавете, – что вы сочувствуете идеологиям нового искусства. Весьма доволен с вами познакомиться.

Петя сидел молча и покусывал губы. Но пан был любезен, со всеми учтив, лишь к себе относился явно восторженно. Его интересовала и возможная цифра сбора. Лекцию свою он читал уже в нескольких городах России и всегда «с колоссальным успехом».

Он расспрашивал о Москве, русских писателях, русской жизни. Ко всему, что он говорил, у Пети было двойственное отношение: с одной стороны, от пана явно отдавало шарлатанством, с другой – в светлых голубых глазах его было что-то наивное. Кроме того, в нем чувствовалась жизнь Европы, чего Петя не знал еще совершенно. И его рассказы в некоторой мере были занятными.

Пан просидел до вечера, потом уехал с Зиной. Условились, что встретятся в четверг, на лекции, а оттуда его привезут в Филипповский переулок, где по этому случаю будет банкет.

XXVI

В день лекции у Пети был последний экзамен. Он сдал его благополучно, но задержался, пришел домой к шести. Лизавета ждала с обедом и тревожилась.

– Наконец-то! – сказала она, когда Петя вошел. – Ух, как я рада, я уж думала, тебя задавили.

Она бросилась на него и поцеловала. При этом Лизавета так ухватила его за ухо, что стало больно.

– Какие глупости, – сказал Петя морщась. – Кто меня задавит?

Лизавета отошла от него.

– Ты, кажется, недоволен, что я тебя поцеловала? – спросила она. – Извини, пожалуйста. Больше не буду.

– Дело не в поцелуях, а ухо мне больно, это верно.

Пете показалось, что она его даже оцарапала. Он взглянул в зеркало и увидел свою раздраженную физиономию. Никакой крови, конечно, не было.

– Что ты на меня так зло смотришь? – спросила Лизавета, вспыхнув. – Я же сказала, что не подойду больше к твоей священной особе.

Петя решил, что он мужчина и должен сдержаться. Он промолчал. Но Лизавета поняла это так, что его шокируют ее нежности. Отсюда ее кипучая мысль неслась к заключению, что он ее не любит.

За обед сели молча. Молча съели суп, за жарким Лизавета не выдержала.

– Я только не понимаю, – сказала она, побледнев, – к чему комедии? Если ты меня не любишь, скажи прямо. Не беспокойся, – прибавила она тем якобы холодным тоном, за которым скрывалось отчаяние, – я сумею уйти. Мне милостей не нужно.

Петя был поражен. Все его так называемое благоразумие вело Бог знает куда. Нервное напряжение росло. Ему хотелось спорить, доказывать, опровергать.

– Позволь, – ответил он все с тем же злым лицом. – Откуда ты взяла, что я тебя не люблю?