Том 10

Мы осмотрели знаменитые обувные фабрики Бати в Злине — еще недавно заштатном местечке, теперь индустриальном городе с грандиозными корпусами заводов, универмагом, опоясанным неоновым светом, с рабочими поселками, со сверхсовременной семиэтажной гостиницей, кинематографом, со своим аэродромом, откуда приказчики и комиссионеры Бати вылетают во все страны света.

В Злине человеческая ступня поднята на высоту культа. В огромном, устланном коврами магазине покупатель садится на пружинящее кресло из стальных труб, с него осторожно снимут растоптанные бареточки — и первое — предлагают сделать педикюр (срежут ногти, мозоли, присыпят тальком), затем определят легкое плоскоступие и наденут резиновый бинтик с подушечкой, затем, наводящими вопросами определив особенное желание, лилейно наденут башмак — точь-в-точь такой же, в каком в это время года разгуливает раджа в Бомбее, или бульварный франт из Мадрида, лондонский клерк, комиссионер пряностей в Амстердаме, или какой-нибудь перековавшийся под давлением высококультурных продукций Бати бывший людоед с Соломоновых островов.

Башмак в Злине проходит обработку, начиная от дубильных чанов для южно-американского сырья, кончая конвейером, где он плывет от станка к станку, через десятки вышколенных рук, однообразных движений, оформляясь из заготовок в полированную, лакированную вещь для витрины.

В Злине предусмотрено все — вплоть до десяти заповедей шефа Бати. Эти заповеди вывешены у входа в заводские корпуса, в школы и высшие академии сапожного искусства, где студенты проходят трехлетний курс морального и научного воспитания, еженедельно отдают отчет в расходуемых деньгах перед трибуналом (из студентов курса), ложась на металлические койки (как на пароходах — в два этажа), бросают последний взгляд перед ночным успокоением на портрет Бати, висящий в каждом дортуаре, и, засыпая, помнят, что основной задачей каждого является бережливость, бережливость во всем и конкретно: скопить за три года десять тысяч чешских крон.

Заводы Бати, как и заводы Форда в Детройте, представляют высший, сверхсовременный тип эксплуатации мускульной и духовной энергии человека. В сравнении со столицами других европейских стран чехословацкие города, и Прага в частности, шумны и оживленны. Столетия угнетения не сломили воли народа к выражению своего национального лица. В мертвящей духоте Австро-Венгерской империи чехословаки делали все возможное, чтобы не утерять своего языка, своего искусства, своих особенностей.

За эти семнадцать лет в Чехословакии восстановлено многое из старины. На глубине пяти метров под асфальтом улицы раскопан фундамент часовни, где зажигал религиозную революцию Ян Гус (впоследствии погибший в огне костра). В старой Праге вам покажут каменный мост через широкую, воспетую в песнях реку Влдаву: здесь началась и здесь на мосту окончилась Тридцатилетняя война превратившая Центральную Европу в пустыню (и далеким раскатом прозвучавшая в бунте Степана Разина). Покажут во дворце, на крутом холме над Влдавой, окно, откуда были дефецестрированы, то есть вышвырнуты в окошко на копья, ненавистные чиновники австрийского императора. Покажут площадь, где упали с плах двадцать четыре головы чешских бунтарей. Покажут университет, построенный в тринадцатом веке, — третий после Болоньи и Парижа. На киноленте вы увидите среди горных полян под облаками, цепляющимися за скалистые вершины, национальные танцы, игры и обычаи словаков и прикарпатских русин, услышите их музыкальные песни. Вас проведут по сводчатым рыцарским залам, недавно раскопанным из-под праха времен, и прочее и прочее…

В этом собирании старины, важном для преемственности культуры, неизбежны перегибы и ошибки. Так, мы остались несогласными с постановкой замечательной оперы Сметаны «Проданная невеста». Во имя оберегания старины ее сейчас в Праге ставят так, как она шла в восьмидесятых годах, с примитивной условностью, быть может звучащей эстетическим вкусам некоторых слоев чехословацкой интеллигенции, но не нам. Музыка моцартовской прозрачности, роскошно звучащая всей полнотой оркестра, таит в себе неизмеримо большие возможности. Мы постараемся раскрыть их на сцене Большого московского театра.

Возможно, что некоторые реакционные слои с особыми целями поддерживают увлечение сельской патриархальностью, проводя в жизнь упадочную философию возврата к доиндустриальным формам общества (такой философии особенно способствует кризис), своего рода «толстовство», окутанное поэзией сельских элегий.

И, наконец, пацифизм, раньше таивший в себе известный передовой протест против милитаристического угара, теперь — вредную пассивность обреченности, ослабление сопротивления наступающему фашизму.