Том 10. Адам – первый человек. Первая книга рассказов. Рассказы. Статьи

– Бери, деточка, чего надо бери. Главное, запиши в карточку.

И я брал все подряд. Таким образом я прочел в то лето «Спартака» Джованьоли, «Саламбо» Флобера, «Даму с собачкой» Чехова и даже брошюру по археологии «Эпоха раннего металла», а также какую-то книгу по китайский философии, «Мартина Идена» Джека Лондона и еще много разного, совершенно несовместимого ни друг с другом, ни с моим умственным развитием. После чтения всех этих разнородных книг в голове у меня оставался только зыбкий туман. Однако сквозь этот туман все-таки брезжили какие-то неясные смыслы. Да-да, очень неясные, таинственные, но все-таки смыслы. Во всяком случае, интерес к археологии заронила в меня именно брошюра «Эпоха раннего металла», из которой я мало что понял, но «курганы майкопских вождей» навсегда остались в моей памяти. Потом, когда я сам раскапывал другие курганы, брошюра «Эпоха раннего металла» в пожелтевшей мягкой обложке иногда как бы сама собой вставала перед моими глазами.

XXIV

Не только теперь, на старости лет, когда память становится дальнозоркой, но всегда я помнил, как, читая на тринадцатом году жизни «Даму с собачкой» я чувствовал горячее, смутное волнение от того, что соприкасаюсь с малопонятной мне жизнью взрослого мужчины и взрослой женщины. Хотя их жизнь и отношения были тогда и малопонятными мне, но очень манили к себе и даже чуточку обжигали душу присутствием тайны – жгучей, со всеми ее смыслами и бессмыслицами, замешанными на полуправде и лжи.

Сейчас я понимаю, что робкое отроческое томление плоти, которое я испытывал в те дни, наверное, наложило еще и свой отпечаток на мое восприятие «Дамы с собачкой». Не могу сказать, что я был очень тупой, но и не стану утверждать, что слишком развитый в умственном и духовом отношении. Думаю, что я был средний мальчик середины прошлого – XX века. Да, я был средний, но как-то сразу ухватил в «Даме с собачкой» мысль о двух жизнях человека – тайной, где совершается все интересное, и явной, где правят бал обыденка, условная ложь и условная правда.

Потом я не раз перечитывал «Даму с собачкой» и наизусть помню: «Каждое личное существование держится на тайне, и, быть может, отчасти поэтому культурный человек так нервно хлопочет о том, чтобы уважалась личная тайна».

Да, прошло столько лет, а я живо помню, как лежал на животе, на вкусно пахнущей молодой травке и читал «Даму с собачкой». Гуров и Анна Сергеевна поехали ночью в Ореадну, к морю, где было так красиво и сквозь предутренний туман посвечивала белая Ялта, моя корова Красуля ушла от меня неизвестно куда, в затылок мне припекало солнце, а я все читал и читал малопонятное, но очень манящее, притягивающее мое внимание, как магнит притягивает железные стружки. Одну такую стружку потом вынимали у меня из глаза магнитом. Конечно, я был тогда и неразвит, и небольшого ума, и почти не понимал текста, но мне до слез было жалко и Анну Сергеевну, и Гурова.

Потом я прочитал, кажется, у Вольтера, что «настоящий писатель это тот, кто способен исторгнуть слезы, а остальные лишь любители красиво поговорить».

Моя мама Зинаида Степановна как лишенка хотя и не получила высшего образования формально, но знала и чувствовала так много и так тонко, была так начитана с детства, что могла бы научить меня читать важные книжки, самые важные, потому что даже очень долгая жизнь слишком коротка, а книг такое море, что хорошо бы иметь в этом плавании компас. Но в те времена моего первого многочтения мама находилась далеко от меня, а мой любимый дед Адам и мои дорогие бабушки хотя и многое знали и чувствовали, и многое повидали на своем веку, и кое-что поняли в этой жизни, но не могли ничего подсказать мне насчет художественной литературы и вообще художеств.

Как писал мой друг поэт:

«Магазин, репродукция: «Го́ген»
И никто не поправит: «Гоге́н».

Да, именно так и было в нашем с ним отрочестве, до правильных ударений мы доходили сами и очень не скоро.

После брошюры по археометаллургии «Эпоха раннего металла» я невольно стал присматриваться к книжкам по истории, археологии, палеонтологии и прочему в этом роде. Как правило, я не мог одолеть этих книг, пробегал их мельком, с пятого на десятое, по диагонали, вроде бы просматривая эти книжки, я невольно самообучился быстрому чтению. Наверное, во мне выработалась, или возникла каким-то другим образом, интуитивная способность выхватывать из вороха листьев самое ценное или какие-то особо важные сведения.

Мое быстрое чтение не распространялось на большую художественную литературу. Например, я никогда не читал наискосок Чехова, Пушкина, Гоголя, Тютчева, Льва Толстого или других русских классиков. Думаю, что я не читал их по диагонали и потому, что они сами не позволяли себя просматривать, поскольку ценно в них было все – от буквы до буквы.

А если вспомнить классиков зарубежных, то тут многое зависело от перевода. Хотя, как правило, переводы в те времена были по-настоящему хороши.