Том 10. Адам – первый человек. Первая книга рассказов. Рассказы. Статьи

…Русский город… Псков, Калуга, может, Липецк или Рязань… Пришло письмо, и все ясно. Улица Ленина, дом 5, квартира 15. Солнце и зелень. Петр спешит. Наконец, эта улица. На углу дом 5. С балкона второго этажа женщина трусит красный ковер. Лица не видно. «Мама! Это мама… Она. Точно!» – задыхаясь, думает Петр. Вот он уже распахивает тяжелую дверь парадного, по гулкой лестнице вбегает на второй этаж. Квартира 15. Дробно стучит в дверь. Болит грудь. Сердце останавливается…

Дверь отворила маленькая девочка, Таня из Чимкента – веселый солнечный зайчик. Прошло столько лет, а глаза такие же синие-синие и нос в конопушках. Нет, не Таня… Это ведь сестренка, его родная младшая сестренка. Она посторонилась, пропуская его в дом, и сказала ласково и спокойно, словно ничего и не случилось:

– Проходи, Петя, мы тебя давно ждем, мама пирог испекла, – и весело крикнула:

– Мамочка, посмотри, Петя вернулся. Из армии приехал.

Что-то упало на пол в глубине дома, и теплый материнский голос произнес нараспев:

– Иду-у, родненький мой, иду-у!

Петр замер на пороге в ожидании. Сейчас он увидит лицо, лицо своей матери.

– Рота, подъем!

– Подъем, рота!

…Начался новый будничный день.

– Товарищ капитан, за время моего дежурства никаких происшествий не случилось, за исключением: рядовой Петр Чимкентов не встал по подъему. А когда командир отделения сержант Ничепков сдернул с него одеяло, избил сержанта, – докладывал на утреннем разводе дежурный по роте.

* * *

Застучали по коридору сапоги. Зазвенели миски. Принесли ужин. Петр встал с табуретки, зашагал по камере, неотвязно думая об одном: «Как нелепо все получилось… Разве сержант виноват, что даже во сне мне так и не довелось увидеть лицо своей матери?»

Княжна Тараканова

Они жили в коммунальной квартире и занимали одну большую комнату. У правой стены, загораживая собой дверь в чужую комнату, громоздился высокий старинный ореховый шкаф. Резные дверцы шкафа, изъеденные долгоносиками, во многих местах были залеплены цветным пластилином. Эти залепки бросались в глаза, словно ситцевые заплатки на дорогом пальто. В проеме между окон стоял рыжий дерматиновый диван. Пружины сиденья были такие жесткие, словно это был мешок, набитый сучьями.

Над диваном висела картина: слабый свет из полуовального монастырского окна, забранного широкими прутьями темничной решетки. Вода, затопившая камеру… Женщина. Красивая голова с распущенными волосами откинута назад, глаза обморочно закрыты. И только руки, тонкие руки, судорожно распластанные по ослизлой стене, пытаются удержать колени, подгибающиеся под белым атласом платья. А вокруг крысы… крысы… крысы…

Историю этой женщины – княжны Таракановой – Зойка хорошо знала.

Они жили втроем. Зойка, мама и Егор Борисович. Он появился четыре года назад, когда Зойка перешла во второй класс. Зойка не раз слышала, как он говорил, что устал скитаться, что ему очень хочется иметь свой дом, свою семью… Егор Борисович за все четыре года не сделал Зойке ничего плохого. Девчонка примирилась с его существованием и, наконец, уступив настояниям мамы, стала называть его отцом. Когда она первый раз вслух сказала: – Папа! – всегда невозмутимый Егор Борисович стал розовым, потом пунцовым, быстро вышел из комнаты и долго стоял в холодном и черном коридоре, и плечи его странно вздрагивали. А вернувшись в комнату, он зачем-то сказал маме:

– Знаешь, Нина, в ванной нет горячей воды.

А ванна была поломана, и третий год туда не подавалась горячая вода, тот кран даже был забит деревянным чопом.

Мама улыбалась, и всем троим стало свободно и хорошо. Вечером в новой семье долго ужинали, и Егор Борисович наперебой с мамой ухаживал за Зойкой, словно она была именинницей. Больше всего на свете Зойка не любила вареный лук. За едой она вылавливала белесые полукружья лука и вешала на край тарелки. И мама, и Егор Борисович ее всегда очень за это ругали, а сегодня не замечали Зойкиных проделок.

Зойка спала на диване. Чтобы пружины не кололи бока, мама стелила на широкое сиденье старое ватное одеяло. Ложась спать, Зойка всегда подпрыгивала, чтобы послушать, как поет старый диван, потом поднимала глаза к портрету, говорила одними губами:

– Спокойной ночи, княжна! – И, уткнувшись розовым носом в холодную спинку дивана, начинала совершать подвиги один чудесней другого, пока не засыпала.

Было лето. В комнате томительно пахло цветами акаций и улицей, иссушенной зноем. Мамы не было дома, ей очень часто приходилось ездить в командировки. И Зойка оставалась с отчимом вдвоем.

В этот вечер Егор Борисович сидел у открытого окна и читал книгу. Чему-то недосмеявшись, Зойка вбежала в комнату. Отчим поднял голову и сказал:

– Зоенька, хватит бегать, пора спать, уже десятый час.

– Хорошо, папа, – ответила Зойка. Но спать ей не хотелось, и, чтобы хоть немножко оттянуть время, она принялась пить холодный чай, потом долго стелила свою постель… Когда делать стало совсем нечего, сбросила легкое платьице и шмыгнула под холодную простыню.

В дверь постучали.

Зойка мигом высунула нос из-под простыни.

– М-да! – отозвался Егор Борисович.