Том 10. Адам – первый человек. Первая книга рассказов. Рассказы. Статьи

Весь вечер прохлопотала мать, стараясь устроить ребятам праздник. Но веселья никак не получалось.

Мама открыла форточку и позвала:

– Идите, мальчики, послушаем, как шагает по земле Новый год!

Братья прекрасно поняли ее хитрость, скучно улыбнулись и, чтобы не обидеть мать, подошли к окну.

Как, почему, когда и зачем пришла в дом водка и заслонила их от отца?

Все чаще он приходил домой пьяным. Если мать молчала, придирался:

– Молчишь, принцесса! Ниже своего достоинства считаешь?

Стоило ей заговорить – обязательно выискивал в ее словах что-нибудь обидное.

Если вздыхала – орал:

– Вздыхаешь? Живется тебе плохо за моей спиной?

Коли улыбалась – опять не так:

– Улыбаешься? Смеешься надо мной, дурак я у вас, да?

В такие вечера маленький Сашка забивался куда-нибудь в угол, начинал хныкать, а Лешка тихо, чтобы вдруг не услышал отец, успокаивал его.

Вот и сейчас пьяный голос отца потушил все краски весеннего вечера, все чувства, все запахи. Грязные голые слова летели из разбитого окна и острыми камнями падали на братьев.

Словно в пустоте, тяжело и гулко колотится сердце.

«Зачем мы здесь расселись… Почему не поднялись домой?» – с безвыходной злостью подумал Лешка. Он покосился краешком глаза на Юнку. Она сидела бледная, с широко открытыми почерневшими глазами.

– У-у! – заревел пьяный голос.

Мальчишки рванулись к дому.

Загудели, загрохотали деревянные ступени в коридоре.

Мать, простоволосая, выбежала из подъезда. Большой взъерошенный отец настиг ее и ударил кулаком в спину. В следующее мгновение братья повисли у него на руках.

– Хо-хо-хо! Вырастил ты, Степан Григорьевич, на груди своей змею со змеенышами, – захохотал он и, широко разведя ручищами, отшвырнул сыновей в разные стороны.

Мать стояла белее акаций. Не гнулась, как прежде, а была прямая и высокая.

– Не смей! Не смей бить маму! – налетел на него сбоку Лешка и наотмашь ударил отца по лицу. И оцепенел – звон пощечины показался мальчишке громом.

Две женщины – мать и Юнка, замирая, следили за ними. Мать подалась вперед, готовая защитить сына, но Юнка, неведомо почему, удерживала ее за руку; она не думала, но ей хотелось, чтобы Лешка сам выдержал все. Маленький Сашка вырвался из рук матери, приняв боксерскую стойку, встал рядом с братом.

Не отец и сын, а двое мужчин стояли друг против друга. Один огромный, широкогрудый, с белыми от хмеля, как у вареной рыбы, глазами. Другой – по плечо ему, угловатый, тонкошеий подросток. Отчаянно сузились серые сыновьи глаза, худое тело подалось назад – сильный своей правотой, Лешка был готов на все.

Взгляд сына отрезвил отца. Самого себя, четырнадцатилетним хлопчиком с занесенным топором у стены темных сеней, увидел Степан Григорьевич – их с матерью пытались тогда обобрать бандиты. Колючие мурашки пробежали меж лопаток.

«Моя кровь. Горло перегрызет», – подумал и отшатнулся сорокалетний мужчина. Опустил глаза и, увидев перед своим животом подрагивающие кулачки Сашки, совсем отяжелел и попятился назад. Трезвея все больше, увидел еще: искривленное гримасой боли, посиневшее лицо жены и прекрасное лицо соседской девчонки, обнявшей ее за плечи. Затравленно озираясь, покачиваясь, побрел к воротам.

Первый раз братья почувствовали себя сильнее отца. Что-то навеки ушло из их сердец. Станет ли он снова для них тем, кем был?

Звякнула железная калитка, исчезла согнутая пополам, нелепая фигура пьяного. Сашка опустил кулачки.

– Мама, я пойду за ним, а то еще упадет где-нибудь, – сказал Лешка. Мать покачала головой.

– Не надо, сынок, пусть побудет один…

* * *

Вечером Юнка не читала больше книжку про любовь. Теплый ветер кружил над пригородом воскресные переборы гармошек, но погрустнели и, казалось, потемнели белые акации.

Дождь

Давным-давно я жил на свете белобрысым пацаном, слывшим у взрослых большим поганцем. Этот пацан через соломинку надувал лягушек, купался в грязных саманных ямах, воровал в соседском огороде морковку. Локти у него были постоянно сбиты, а на ногах не сходили цыпки. Необычайной худобой он был похож на ободранного кролика, а лопоухие уши его просвечивали на солнце. Он жил на окраинной улице, которая упиралась в ворота центральной больницы города. Обширная усадьба больницы была постоянным местом сборищ босоногой команды. Чаще всего собирались возле сумасшедшего дома. Это был длинный одноэтажный дом, стоявший в маленькой рощице тутовых деревьев, в стороне от остальных зданий больницы. Как только ягоды тута начинали розоветь, вся наша орда целыми днями сидела на деревьях.

Тутовники уже почернели на солнце, и вокруг наших ртов сделались от этого фиолетовые круги.

Мы слезли с деревьев, чтобы играть в ловитки, и, став в кружок, считались, кому водить. Неожиданно пошел слепой дождь. Размазывая редкие прозрачные капли по грязным своим животам, мы задрали головы к яркому солнцу и принялись орать.

Дождик, дождик, припусти!
Мы поедем во Кусты.

Тонкие, рыдающие вскрики заставили нас смолкнуть.