Том 10. Адам – первый человек. Первая книга рассказов. Рассказы. Статьи

Представьте себе: утро, еще молочный туман колышется в берегах нашей Клязьмы. Еще не вытек, не расплескался, не повис клочьями на деревьях, еще солнышко слабое-слабое, нежное-нежное, а они уже тянут кота за хвост. Тянут-потянут: «Савка и Гришка сделали дуду». Песенка есть такая в обязательной программе. И так, подлецы, фальшивят, что у меня ком к горлу подкатывается. Я думал, что хуже не бывает, и жена моя так считала. Но мы ошибались…

Подросла младшая дочка Софочка и в год окончания школы вышла замуж за турка. Эти турки невдалеке от нас что-то строили, какой-то пансионат оздоровительный в виде средневекового германского замка, но с элементами китайской пагоды. Как раз перестройка началась, так что затейливость в свободомыслии возникла необыкновенная, это даже архитектуры коснулось.

Все страшно жалели хорошенькую маленькую неряху Софочку. Все говорили, что турок – это неэкономично, недолговечно. Все считали, что он сбежит через год-полтора, и рухнет Софочкино семейное счастье. Шло время. А они все жили и жили. Софочка плодилась, как кошка. Она с первого же захода принесла двойню. Турок быстро заматерел, раздался в плечах, начал вполне понятно говорить по-русски. Стал обстраивать Софочкину дачу со всех сторон террасками, эркерами, навесиками. Очень симпатичный оказался турок: и веселый, и добрый, и на все руки мастер. И деточек своих любил весьма наглядно. Бывало, сядет на открытой терраске, а они облепят его и дурачатся так, что их звонкий смех по всему поселку летит-переливается. А сам он чуть не плачет от умиления и вскрикивает по русско-турецки:

– Ай, маладэс! Коп, якши баранчук! Коп якши!

В общем, все было славно, и мы с женой надеялись, что хоть эти Софочкины евротурки не будут играть на скрипочках.

Но они подросли и тоже начали.

И эти новые евротурки оказались раз в десять сильнее прежних скрипачей в смысле бездарности. Раньше, слушая поневоле Софочкиных братьев и сестричек, самое Софочку, мы думали, что хуже не бывает. А теперь поняли, как ошибались.

Видно, турок зарабатывал очень хорошо. Так что скоро у них были уже четыре скрипочки. И этот квартет… Да что сказать: звук – удивительнейшая вещь, у него чудовищная разрушительная сила. Я думаю, когда-нибудь изобретут звуковую бомбу, которая будет хуже нейтронной.

Так что мы вынуждены были свою дачку (кирпично-брусовую, с отоплением на газе, с городским телефоном, со всеми удобствами, в изумительном месте) продать и съехать.

Конечно, вы могли бы притянуть меня за антисемитизм, но ничего не получится: все знают, что у меня папа был раввин. А самое отвратительное в этой истории даже не это, а то, что последние сорок лет я работаю настройщиком в консерватории.

1999 г.

Платонов-ченч

Если бы при жизни у него не отняли читателей, если бы он не писал в стол, то наверняка выработался бы в мирового классика.

Но и при том, что все у него отняли, что жизнь его сплющили тяжким гнетом умолчания, нищеты и бесправия, он все-таки стал одним из крупнейших русских писателей XX века.

Он почти не кормился литературным трудом. А в последние годы жизни, как говорили студенты, служил дворником в Литературном институте имени А. М. Горького Союза писателей СССР. Служил за мизерную плату и возможность жить с женой в бывшей конюшне бывшего дома бывшего демократа А. И. Герцена, которого, как известно, разбудили декабристы.

Комнатка была сырая, с плесенью по углам, с щелястыми полами, но зато в самом центре Москвы – на Тверском бульваре. Так что всегда можно было вспомнить, что по соседству в Кремле неусыпно бдит и мыслит сам вождь прогрессивного человечества, лично.

И в будни, и в праздники еще не старый Платонов с раннего утра подметал институтский двор, зажатый между Большой Бронной и Тверским бульваром, убирал мусор, исполнял другую хозяйственную работу – какую прикажет начальство. В начальниках у него был однорукий комендант, про которого острословы-студенты (бесстрашные по причине молодого легкомыслия) хихикали, что у него «рука в Цека». На вид комендант был дик и грозен, аки зверь лютый, а на самом деле вполне приличный человек, к тому же тайно пописывавший стишата: «Моя Нина кругла, как луна, и мягка, как блина…» Будучи малограмотным и никогда не читав Платонова, он, тем не менее, не обижал его: как-никак свой брат-писатель.

Поскольку копейка в доме Платоновых водилась совсем маленькая, повседневная пища была не столько вкусной, сколько здоровой: картошка, каша, пустые щи.

Завтракали Платоновы чаем с серым колотым сахаром вприкуску.

Днем он старался писать. Не в стол, как подобает непризнанному гению, потому что письменного стола у него не было, а в фанерную тумбочку, выкрашенную коричневой масляной краской. В этой тумбочке уже лежали и «Чевенгур», и «Котлован», и другое.

Он умер в 52 года от роду, не дожив двух лет до кончины своего соседа-генералиссимуса.