Том 10. Преображение России

Несколько раз дружина ходила на стрельбу в марте. И когда стреляли на четыреста шагов офицеры, Добычин очень торжественно обошел их фронт и церемонно благодарил тех, кому махальные у мишеней показали красными флажками четыре попадания, а Мазанке, у которого в мишени оказались все пять пуль, он жал руку особенно долго, добавив к «благодарю, полковник!» еще и уверенность в том, что он в своей роте «стрельбу поставит на должную высоту». Однако Мазанка смотрел на него недружелюбно: рапорт его об отпуске Добычин положил под сукно, кряхтя и рокоча жестким кадыком:

— Не время теперь разъезжать в отпуска! Не время!

Ливенцев тоже получил бумажку из штаба дружины, чтобы «все нижние чины, стоящие на постах у туннелей, прошли первые четыре упражнения в стрельбе по мишеням», и Ливенцеву долго пришлось доказывать Добычину, что люди, рассчитанные на смены для точного и неуклонного несения караульной службы, проходить в то же время и курс стрельбы никак не могут.

— Не могут, не могут!.. Как это не могут? — горячился Добычин. — Проходите там с ними стрельбу в таком случае! Отвезите мишени туда и проходите! Ведь они там в чистом поле стоят у вас, вот и…

— А оцепление?.. Надо же, чтобы хоть проезжих и проходящих людей не перестреляли, как зайцев! Наконец, мы и не имеем права открывать стрельбища в любом месте: пуля на три версты летит.

— А вы что меня тут учите, на сколько летит пуля? — осерчал Добычин, видя, что прапорщик прав. — И… и вообще, на будущее время, прошу меня не учить! Не учить, да! Ступайте!

Словом, Добычин оказался не только хозяйственным, еще и воинственным, и это скоро почувствовали все в дружине.

— Эх, потеряно время! Во-семь месяцев потеря-но! Господа, господа! Надо наверстывать, да, да, да! На-вер-сты-вать надо!

Он и колку чучел с разбегу проводил в дружине так же торжественно, как стрельбу, и хлопотал даже о том, чтобы дали в дружину хотя бы один пулемет для упражнений, но этого так и не добился.

Однажды Ливенцев, получив за его подписью бумажку о «неукоснительном проведении на постах упражнений по рытью окопов», явился в штаб дружины, чтобы уточнить этот вопрос, так как почва около постов была каменистая, твердый известняк, а на более удобных для рытья окопов участках расположены были небольшие кусочки полей или огороды местных хуторян; с известняком же саперными лопатками справиться было нельзя, а кроме этих лопаток у ратников ничего не было.

Добычина как раз не застал в дружине Ливенцев. Гусликов же сказал ему:

— Я не в курсе этого дела… Окопы-окопы, а зачем?.. И сам не спит и людям мешает… Идите к нему на дом, пусть вам сам объясняет, чего он хочет.

— А удобно ли на дом идти?

— Отчего же? Ведь вы — в отделе. Сейчас приехали с постов — и сейчас же, дескать, вам опять туда ехать. По-моему, даже вполне удобно.

И Ливенцев зашел в один из домиков перед казармами, который прежде занимал подполковник Генкель и куда теперь перебрался Добычин.

Командирский денщик, низенький бородатый ратник старых годов службы и явно ошалелого вида, сидел в дыму в прихожей на корточках перед самоваром и раздувал его голенищем сапога. Так — одна нога в портянке, другая в сапоге — он и поднялся перед Ливенцевым, но сказал решительно:

— Нету барина дома.

— Досада! В дружине нет и дома нет… А когда же он будет? Я ведь по делу к нему.

— По делу ежель, тогда как же?.. Может, мне узнать пойтить?

— Узнай-ка, братец.

И низенький бородатый человечек без всяких заметных для глаз усилий, как это делают только дети, вновь очутился на полу, подвернул портянку и мигом натянул весьма разношенный сапог, и вот уж отворил дверь в комнаты и исчез, а Ливенцев вышел на двор, чтобы не дышать самоварным дымом, и сел на скамейке.

Прошло минуты три, пока что-то и кому-то докладывал маленький денщик, но вот вышел из домика кто-то в штатском, хорошего роста, с лысым высоким лбом, со светлой, клином, бородкой, с усталыми впавшими глазами и бледной кожей лица и, поглядев на него, подошел к скамейке.

— Вы к полковнику Добычину по служебному делу? — спросил он негромко, но очень внятно.

— Вот именно, — с недоумением поглядел на него Ливенцев, не зная, за кого принять этого штатского. — Его нет дома?

А штатский ответил:

— Вам придется немного подождать, он скоро приедет: поехал в штаб бригады.

— Что же, пройдусь по Историческому бульвару, — поднялся Ливенцев, — а потом зайду.

— Может быть, зайдете к нам, посидите…

— Вы — сын нашего командира? — наугад спросил Ливенцев; но штатский ответил поспешно:

— Нет, нет, я — не сын, нет! Я совсем не сын. И уже не отец…

И вдруг протянул ему руку:

— Дивеев!

И так же быстро, как протянул, вдруг отдернул ее, сказав:

— Вам, может быть, неприятно будет касаться моей руки? Я этой самой рукой стрелял в одного человека… в любовника моей покойной жены… Впрочем, я его не убил, только ранил. И суд уже был… и по суду я оправдан.

Ливенцев смотрел на странного человека с недоумением. Для него ясно было, что этот человек, не умеющий прятать в себе самом то, что отлично прячут другие люди, не совсем нормален, и в то же время он внушал ему полнейшее доверие.