Том 10: Стихотворения; Исторические миниатюры; Публицистика; Кристина Хофленер: Роман из литературного наследия

Толстой (продолжая стоять). Не знаю... я устал, ты права, я очень устал, и все же чего-то жду... Это как если ты очень хочешь спать, а спать не можешь, потому что думаешь о чем-то хорошем, что предстоит тебе, и не хочешь во сне потерять эту мысль... Удивительно, я никогда не чувствовал себя так... может, это уже что-то от смерти... Годы, долгие годы, я-то знаю это, я всегда испытывал страх перед смертью, страх, что не смогу лежать в своей кровати, что буду кричать, как зверь, и прятаться от смерти. А теперь, может, в этой комнате ждет меня смерть. И все равно, без всякого страха иду я ей навстречу.

Саша и Душан подводят его к двери.

Толстой (у двери, остановившись и заглянув в комнату). Хорошо здесь, очень хорошо. Маленькая, узкая, низкая, бедная... И мне кажется, что когда-то такое мне уже приснилось, вот такая чужая постель где-то в чужом доме, кровать, на которой кто-то лежит... старый, усталый человек... подожди, как зовут его, я же написал о нем несколько лет назад, как зовут старика?.. Когда-то он был богатым, а потом стал совсем бедным, и никто не знает его, и он прячется на кровати возле печки... Ах, моя голова, глупая моя голова!.. Как зовут его, этого старика?.. Того, который когда-то был богат, а теперь ничего у него не осталось, разве что только рубашка на теле... и вот он умирает, а жены, обижавшей его, нет возле него... Да, да, вспомнил, Корней Васильев, так назвал я его в своем рассказе, этого старика. А ночью, когда он умирает, Бог пробуждает сердце его жены, и она приходит, Марфа, увидеть его еще раз... Но приходит поздно, он уже закоченел на чужой кровати, лежит с закрытыми глазами, и она не знает, сердится ль он еще на нее или простил. Она не знает, Софья Андреевна... (как бы очнувшись) нет, Марфой зовут ее... я уже начинаю путаться... Да, мне надо лечь. (Саша и начальник станции провожают его, Толстой, обращаясь к начальнику станции.) Спасибо тебе, чужой человек, что ты даешь мне приют в своем доме, что ты даешь мне то, что зверь имеет в лесу... и мне, Корнею Васильеву, Бог послал... (Внезапно, в сильном страхе.) Заприте хорошенько двери, никого не пускайте ко мне, я не хочу более людей возле... только одному остаться с Ним, общаться с Ним глубже, лучше, чем когда-либо в жизни...

Саша и Душан ведут его в комнату, начальник станции осторожно закрывает за ними дверь и, удрученный, стоит возле. Сильные удары снаружи в застекленную дверь. Начальник станции открывает ее, быстро входит полицеймейстер.

Полицеймейстер. Что сказал он вам? Я должен обо всем немедленно доложить, обо всем! Он что, останется здесь, надолго ль?

Начальник станции. Этого не знает ни он сам и никто другой. Это известно лишь одному Богу.

Полицеймейстер. Как смогли вы дать ему пристанище в казенном помещении? Это же ваша служебная комната, вход в нее посторонним воспрещен!

Начальник станции. Лев Толстой не посторонний моему сердцу. Он ближе мне, чем брат.

Полицеймейстер. Но вы обязаны были прежде испросить разрешение...

Начальник станции. Я спросил у моей совести.

Полицеймейстер. Ну, вы тут поступили на свой страх и риск. Я немедленно докладываю о случившемся... Ужасно, какая громадная ответственность нежданно сваливается на человека! Бели б хоть знать, как относятся к Льву Толстому в высших сферах...

Начальник станции (очень спокойно). Я думаю, в истинно высших сферах о Льве Толстом всегда были хорошего мнения...

Полицеймейстер смотрит на него озадаченно. Душан и Саша выходят из комнаты, осторожно прикрывая за собой дверь. Полицеймейстер быстро уходит.

Начальник станции. Как граф?

Душан. Он лежит очень тихо — никогда не видел я его лицо таким спокойным. Здесь наконец найдет он то, чего так ему недоставало: покой. Впервые он один на один со своим Богом.

Начальник станции. Извините меня, простого человека, но у меня сердце дрожит от страха, я не могу понять. Зачем Бог взвалил на него такие страдания — бежать из дома, скончаться здесь, на моей убогой, жалкой кровати?.. Как могли люди, русские люди так отнестись к этой святой душе, как могли они так жестоко мучить его, когда его следовало бы благоговейно любить?..