Том 10: Стихотворения; Исторические миниатюры; Публицистика; Кристина Хофленер: Роман из литературного наследия

Вы все знаете, что на войне при каждом поражении выделяется небольшая группировка, чтобы прикрыть отступление и дать разбитому войску возможность перестроиться. Этим принесенным в жертву батальонам надлежит как можно дольше сдерживать натиск превосходящих сил противника, они стоят насмерть под ураганным огнем и несут самые тяжелые потери. В их задачу не входит выиграть бой — для этого они слишком малочисленны, задача у них другая—выиграть время, время для строящихся за ними основных сил, время для очередного, для решающего сражения.

Друзья мои! На этой передовой заставе, среди принесенных в жертву, находимся сегодня мы, художники, мы, писатели-эмигранты. Нам и самим еще покуда неизвестно, в чем подлинный смысл нашей задачи. Быть может, удерживая эту заставу, мы всего лишь призваны скрыть от мира то обстоятельство, что литература Германии с приходом Пилера к власти потерпела унизительное поражение от руки истории и скоро окончательно исчезнет из поля зрения Европы. А быть может — от всей души хочу надеяться! — быть может, мы должны удерживать заставу только до тех пор, пока за нами не произойдет перегруппировка сил, пока немецкий народ, немецкая литература снова не обретут свободу и не возобновят творческого служения духу.

Так ли, иначе ли, не наше дело справляться о смысле задачи, перед нами поставленной, наше дело—удержать доверенные нам позиции. Мы не смеем терять мужества, видя, как редеют наши ряды, мы не смеем даже предаваться печали, видя, как справа и слева от нас падают лучшие из наших товарищей, ибо, как я уже сказал, мы находимся на фронте, на опаснейшем его участке. Бросить взгляд на упавшего друга, взгляд признательности, печали и немеркнущей памяти и снова уйти в единственное укрытие, которое еще способно защитить нас, — вернуться к нашей работе, к нашей задаче — нашей личной и нашей общей, и вплоть до горького конца выполнять ее мужественно и неуклонно, как завещали нам два наших друга — неистовый Эрнст Толлер, незабываемый и незабвенный Йозеф Рот.

«МОЦАРТ» БЕЛА БАЛАША [18]

Уже многие десятилетия все снова и снова встает вопрос о том, может ли человек-творец, образ, подобный Рембрандту, Бетховену, Микеланджело, стать предметом драматического воплощения. Когда дело идет о гениальных государственных мужах и иных людях действия, вопрос заранее решается положительно. Активность, деятельность составляет самое существо их натуры, каждое их решение приводит к очевидным результатам, и даже те препятствия, которые им приходится преодолевать, наглядны и воплощены в определенных людях и установлениях. Поэтому Цезарь, или Александр, или Кромвель, или Робеспьер не только готовые герои трагедий: сами образы их толкают поэта на создание произведений драматических.

Не так обстоит дело с гениальными поэтами, художниками, музыкантами. Там, где сама борьба, именуемая творчеством, протекает в глубинах души, где препятствия, которые ставит перед собою сам творец, важнее, чем те, которые громоздит перед ним внешний, мир, где предметом изображения становится сама поэзия, — там лишь в редких случаях удается воплотить в осязаемой форме душевный конфликт. Даже «Тассо» Гёте, может быть, наиболее удачная попытка такого рода, действует на нас, скорее, как поэма, чем как драматическое сплетение событий.

Почти всегда трагедия художника бывает слишком личной, слишком глубоко спрятанной, чтобы вызвать общий отклик, и лишь очень редко она может дойти прямо со сцены до простого, не подготовившего себя чтением зрителя. Ибо та квинтэссенция, которую мы и называем гениальностью, представляет собой материю невидимую, всегда новое и таинственное сочетание и соединение свойств, стихию неповторимую и не воспроизводимую с помощью грубого театрального механизма. И всякий драматург, который пытается представить на сцене это недоступное для нее по своим масштабам явление, должен заранее отдавать себе отчет в том, что ему удалось не показать наглядно, в чем суть гения, но лишь в лучшем случае изобразить гения как человека, воплотить его земную, временную природу, а не вневременное начало в его земном облике.

Самым большим достоинством драматического этюда «Моцарт» мне и представляется то, что Бела Балаш, сознавая названную трудность, не пытается воссоздать образ «божественного Моцарта», но изображает мнимого «любимца богов» прежде всего как человека и в этом изображении подходит, по-моему, ближе к подлинному, историческому портрету, чем авторы всех известных мне произведений о Моцарте.