Том 10. Жизнь и приключения Мартина Чезлвита. Главы I-XXVI

Он сообщил о своем намерении Марку и уже собирался улизнуть, как вдруг дверь быстро распахнулась и вошел пожилой джентльмен под руку с дамой, которую никак нельзя было назвать молодой, — насчет этого не могло быть сомнений — и трудно было бы назвать красивой — но это уже дело вкуса. Она была очень высокого роста, держалась прямо, и ни в лице ее, ни в фигуре нельзя было заметить ни малейшего намека на мягкость. На голове у нее была большая шляпа из соломки с такой же отделкой, похожая на соломенную кровлю работы неопытного мастера; в руке она держала громадный веер.

— Мистер Чезлвит, если не ошибаюсь? — осведомился джентльмен.

— Да, это моя фамилия.

— Сэр, — сказал джентльмен, — я тороплюсь, времени у меня мало.

"Слава богу!" — подумал Мартин.

— Я возвращаюсь к себе домой, сэр, — продолжал джентльмен, — с обратным поездом, который отправляется сию минуту. Слово "отправляется" неизвестно в вашей стране, сэр!

— Ну как же, известно, — сказал Мартин.

— Вы ошибаетесь, сэр, — возразил джентльмен весьма сурово. — Но оставим эту тему, чтобы не задеть ваших предрассудков. Миссис Хомини, сэр!

Мартин поклонился.

— Миссис Хомини, сэр, — супруга майора Хомини, одного из лучших умов нашей страны, и принадлежит к цвету нашей аристократии. Вы, наверное, знакомы, сэр, с сочинениями миссис Хомини?

Мартин не мог этого сказать.

— Вам предстоит многое узнать и многим насладиться, сэр, — сказал джентльмен. — Миссис Хомини едет погостить до конца осени к своей замужней дочери в Новые Фермопилы, в трех днях пути от Эдема. Майор и все наши сограждане будут очень благодарны вам за внимание, оказанное в дороге миссис Хомини. Миссис Хомини, позвольте пожелать вам спокойной ночи и приятного путешествия, сударыня!

Мартин не верил своим ушам; но джентльмен ушел, а миссис Хомини уселась пить молоко.

— Совсем замучилась, скажу вам! — объявила она. — В вагоне трясет так, будто под рельсами полно коряг и колод.

— Коряг и колод, сударыня? — повторил Мартин.

— Ну, вы, кажется, не понимаете, что я говорю, сэр? — сказала миссис Хомини. — Боже мой! Подумать только! Неужели!

Надо полагать, что эти выражения, как будто настоятельно требовавшие ответа, нисколько не нуждались в нем: ибо миссис Хомини, развязав ленты шляпы, объявила, что пойдет на минуту снять ее и сейчас же вернется.

— Марк! — сказал Мартин. — Ущипните меня! Сплю я или нет?

— Зато миссис Хомини не спит, сэр! Как раз такая женщина, сэр, которая не смыкает глаз ни днем, ни ночью, все думает о благе отечества.

Больше им поговорить не удалось, ибо миссис Хомини опять вплыла в комнату, держась очень прямо, в доказательство своего аристократического происхождения, и сжимая в руках красный бумажный платок, быть может прощальный дар майора Хомини, этого лучшего из умов страны. Она сняла шляпу и теперь явилась в чепце высокоаристократического фасона, завязанном под подбородком, — этот головной убор так дивно шел к ее физиономии, что даже покойный Гримальди[74] не мог бы произвести такого эффекта, появившись в чепце миссис Сиддонс[75].

Мартин подал ей стул. Он хотел вернуться на место, но при первых же ее словах прирос к полу.

— Скажите, пожалуйста, сэр, — начала миссис Хомини. — Из каких вы?

— Боюсь, что я очень устал и плохо соображаю, — отвечал Мартин, — но, честное слово, я не понимаю вас.

Миссис Хомини покачала головой с грустной улыбкой, говорившей очень ясно: "Даже язык искалечили в этой старой Англии!", и прибавила, снисходя к его низкому умственному уровню:

— Где вы воспитывались?

— О, — сказал Мартин, — я родился в Кенте.

— А как вам нравится наша страна, сэр? — спросила миссис Хомини.

— Очень нравится, — отвечал полусонный Мартин. — То есть… по крайней мере… да, ничего себе, нравится, сударыня.

— Большинство иностранцев, а особенно англичан, очень удивляются тому, что видят в Соединенных Штатах, — заметила миссис Хомини.

— У них на это есть весьма основательные причины, сударыня, — сказал Мартин. — Я сам никогда в жизни так не удивлялся.

— Наши учреждения развивают ловкость в наших согражданах, — заметила миссис Хомини.

— Увы, это голая истина, которая видна даже самому близорукому человеку, — сказал Мартин,

Миссис Хомини как философ и писательница могла переварить все что угодно, но эта грубая, неприличная фраза оказалась даже и для нее слишком сильной. Разве можно джентльмену, сидящему наедине с дамой, хотя бы и при открытых дверях, говорить о голой истине!