Том 17. Зимние перезвоны

Не хлебом единым… Старинное это правило жизни всегда в общине блюлось. Духовное тесно переплеталось с житейским, давало силы все одолеть, превозмочь, утвердиться среди суровой природы, не поддаться соблазнам в человеческой гуще. Что сохранилось от старой веры, а что пообтесано, вымыто жизнью?

Сохранился язык. Он, конечно, не допетровских времен, однако не обескровлен нивелировкой теле- и радиоящиков. Слышишь много нами забытых слов в сочетании с неизбежными вкраплениями из английского. Звучит это часто очень забавно. Едем, например, с матушкой Ириной Карповной на автомобиле. Около дома замужней дочери она пожелала говорить с нею по радиотелефону.

— Ну как вы там, небось, ишо глаза не продрали… Куды, куды? По ягоды? Ну о’кей!

Слово «миля» матушка произносит на русско-английский манер — «майлы». Слово «лось» (по-сибирски «сохатый») тут почему-то забыто. В ходу английское «мусс». «Этим годом две муссы убил — гора мяса», — хвалился Анисим.

Взрослым с трудом дается английский. «Бабы на автомобиль сели, крутят вовсю, а балакают по-здешнему туго». Молодежь по-английски и читает, и говорит. В школе преподавание — на английском, учителя — американцы. Уроки русского ведет «своя» учительница, выросшая в Николаевске. Дома разговор — только по-русски. Но жизнь густо сеет в родной язык много новых понятий и слов. И все же сохранение языка — первая заповедь. Вернувшегося из Москвы сына Анисим спросил: «Ну как там тебя понимали, немтырем не был?» «Нет, папаня, все было о’кей!».

В доме многое по старинке. Во дворе — обязательно баня. В красном углу — иконы (телевизоров нет), русская печь. Но еда почти уже вся не домашняя, лишь хлеб пекут сами, остальное — из городских магазинов.

Жизнь показала: Аляска не может служить убежищем, каким были леса в Сибири для дедов и прадедов-староверов. От чего недавно бежали из Орегона, обрели тут, на Аляске. Глухая замкнутость невозможна — жизнь подпирает со всех сторон. И молодые почти в открытую тяготятся строгостью старших. Все чаще мальчишки предпочитают куртки кафтанам — в них удобней носиться на мотоциклах. Чувствуется: охотно надели бы вместо расшитых рубашек пестрые майки. Один сорвиголова распахнул передо мной материнский наряд — гляди! Под рубашкой — запретный плод — майка с какими-то буквами и портретом героя из комиксов. Много других соблазнов для молодых, и на каждом шагу — кино, телевизор в школе, журналы, книги, видеофильмы.

Открытие новой школы в 1983 году встречено взрослыми настороженно. Государственная школа великолепна, как и всюду в Америке. В ней просторные, хорошо оборудованные классы, лаборатории, гимнастический зал, компьютеры.

Старики нюхом чуяли — это угроза всему и вся. Но куда деться? Ограничились тем, что ночью, перед началом занятий, рассовали по щелям записки: «Пусть никакое зло не войдет в эти двери». Компьютеры сначала категорически запретили — «в них дьявол», потом махнули рукой.

Договорились только с директором: «Половое просвещение, пожалуйста, не ведите. И не внушайте, будто люди на Луне были».

Случались бунты молодых — уходили вон из общины.

— Но все кончали, как правило, плохо, — сказал в беседе священник. — Община взыскает, но она и поддержит.

— И все же удержать в дедовских шорах общину трудно. Во избежание соблазнов поощряются ранние браки — для ребят довольно семнадцати лет, для девушек — пятнадцати, даже тринадцати.

Расчет: заботы о доме и детях остепенят. Но и женитьба-замужество — тоже проблемы.

Близкородственные браки ведут к вырождению. Староверы всегда это знали. Но где отыскать жениха или невесту? Ищут пару по переписке, засылают сватов в Орегон, в общины, не уехавшие из Бразилии, Парагвая. Калугины старшую дочь просватали аж в Австралию. На выданье вторая — Марина. С любопытством наблюдал я вспышку семейного интереса к Андрею, моему переводчику. Русак, здешний, американский.

Не важно, что безбородый, главное — неженатый. Марина моментально надела лучший свой сарафан, лакированную обувку, мать с отцом за столом ласково двигали гостю блюдо за блюдом.

Смущенный Андрей намекнуть догадался, что есть причины ему на Аляске не оставаться.

Меняются нравы в общине. В «ангаре», где делают катера, висят отнюдь не иконы — листы из «Плейбоя».

— Терпите? — кивнул я провожавшему меня дьяку Павлу Фефелову.

— A-а, ничего, грех небольшой. В церкви замолят.

Либерализм этот в деревне утверждался не без борьбы. В начале 80-х община бурлила, обсуждая, дать послабление или, памятуя заветы дедов, строго держаться старых обычаев.

«Строгость сейчас блюсти уже невозможно. Уйти дальше… Куда же? Дальше — только белые медведи», — сказал Кондратий Сазонтьевич Фефелов, словом и делом которого тут дорожат. И чтобы не унесло беспоповцев куда-то дальше, уехал Кондратий в сопровождении верных людей в Румынию — просить старообрядческого патриарха рукоположения в священники.

Патриарх Кондратия благословил. Вернулся он на Аляску, в деревню, уже в рясе. И немедля распорядился возводить церковь. Воцарявшийся было холодный мир этим взорвался. Образовались тут свои либералы и консерваторы.