Том 2

Партбилет как лежал под подушкой в основной кровати Л.З., так и лежал. Поверх партбилета лежал также пистолет – трофейное личное оружие одного расстрелянного наркома, с дулом, предусмотрительно залитым по просьбе Л.З., расплавленным свинцом… на всякий, понимаете, случай… помните у Чехова?… человек с ружьем на стене – сам стреляет…

Пистолет, пусть даже не стреляющий, обычно сообщал отходящему ко сну Л.З. инфантильное чувство избавления от романтической опасности…

Л.З. дунул ему в дуло. Скривился: точно такие звуки выдували адские ветры из пустых отверстий человеческих переломанных костей… если бы не свинец… зачем я приказал залить свинцом?… можно было просто спрятать пули…

Вынул обойму. Выпулил на простыню семь патронов… золотые пулечки… бронзовый патрон… очень жаль… Мех-лис спутал бы все твои планы, рябая шмакодявка… я привлек бы внимание народа…

Он уже прикидывал, что сейчас вот зажжет газ, выплавит на огне свинец из дула, смажет нарезы подсолнечным маслом и… плевать… уверен, что в доме нет ни одной спички… тут все предусмотрено… ворье… паразитария… золотые пулечки… бронзовый патрон… крутани-ка, Манечка… старый граммофон…

Песенка вдруг неотвязно задолдонила в мозгу, в ушах, эхо ее серебряно дрожало в пустом дому, покинутом душою бездарного злодея, погудев промеж стропил ребер, отдавалось чуть ли не в ногтях пальцев ног – от нее невозможно было отмахнуться, как от злющей осенней мухи…

Песенку любил промурлыкать этот проклятый нарком, живший по соседству с Л.З. Поддав, он иногда заходил – прочь от настигавшей тоски – к соседушке… Трепался… интеллигент херов… луначарское подбрюшье… пытался обмозговать явную дьявольщину жуткого времени, добавим тут, вызванную при его жарком участии из прескверных провинций Творения, где она, как выразились бы способные лингвисты-урки, попукивала на параше и вообще была загнана под нары…

Так вот, нарком, будучи человеком чутким и неглупым, долдонил по-пьянке собственные стишки:

Ты не держи меня на мушке. Я знаю: надежды больше нет. И положил Вася под подушку-у-у Партбилет и пистолет…

Л.З. позвонил Ежову насчет местонахождения самых дорогих для чуткого наркома предметов жизни. Давно служившая в органах домработница – дочь бывшей дворцовой дамы – заменила однажды рабочие «золотые пулечки» на туфтовые «бронзовые патроны».

Оставшееся до явления рыцарей революции время поглядывала на хозяина с прелюбопытством и томилась – порознь с Л.З. – в плебейском ожидании «волнительного кино»…

Крик наркома, нажавшего курок семь раз вхолостую после ночного звонка в дверь, передать словами невозможно. Очевидно, это дело современной музыки, ищущей с подозрительной для партии и органов настойчивостью новых выразительных средств для точного запечатления всего звукового фона советской эпохи…

Однако нарком успел сжечь святыню партбилета в экзотической морской раковине.

Сжег красненькую пуповину, связывающую его с партией, то есть, по разумению наркома, с жизнью. После этого, решив не будить якобы спавшую, усталую домработницу, открыл дверь убийцам…

…Золотые пулечки… бронзовый патрон… держит Мехлис под подушкой партбилет и граммофон…

Пистолет наркома, вскоре после его убийства, Ежов преподнес Л.З., сказав, что золотые пулечки в нем снова не туфтовые, а «полные социалистического реализма»… намекал, блядина лилипутская… впрочем, он был прав… тысячу раз прав… сейчас бы – чик… и на палубу вышел товарищ матрос… механик тобой недоволен…

Деятельное, хотя и вяловатое состояние не покидало Л.З. Он решил убить по-сталински сразу двух зайцев – отвлечься от золотых пулечек и сволочного граммофона и, возможно, привлечь к себе внимание… всему должен быть антракт…

Спичек Л.З. не нашел. Электрозажигалки, тиснутой Абелем у дочернего филиала «Филипса» в Новой Англии, не нашел тоже. Но не занять себя, причем с точной целью, он просто не мог… золотые пулечки… медненький пистон…

Как уж он дошел – точнее было бы сказать «возвратился» – психологически до идеи добыть огонь допотопным трением, нам непонятно. Однако действия его – не забудем, что действовал он, будучи почти обессиленным, – были весьма талантливы, если не гениальны, даже для существа двадцатого века, привыкшего с хамоватой беспамятливостью потреблять блага, добытые и открытые низколобыми предками.

Он сорвал драгоценными щипцами для колки орехов золотую пулечку с патрона и высыпал китайские чаинки пороха на лист рисовой бумаги. Затем достал с книжной полки пару боковых подставок из необработанного дерева яванской пальмы. Вспорол подкладку генеральской шинели. Вырвал из нее клок ватина. Натыкал в ватин порохови-нок… Почему-то ничего ему так сейчас не хотелось, как возникновения огня…

Вот он и сидел на карачках на полу и тер пальмовые бол-ваночки друг об друга… тер… тер… начисто забыв о времени… может быть, тер целый век…