Том 2

— Товарищ капитан, снаряды! Снаряды есть! Снаряды принесли! — прокричал Степанов, вваливаясь в окоп, размазывая пот на грязном лице. — Мы снаряды несли, так они по нас чесанули! Эх, жаль стереотрубу, — сказал он, поднял пробитую осколками, упавшую на землю стереотрубу и, бережно положив ее на бруствер, спросил: — Как вы без нее?

— К орудию снаряды! — скомандовал Новиков.

Глава седьмая

— Овчинников! Товарищ капитан! Овчинников!.. — метнулся за спиной испуганный крик.

В ту же секунду на скате высоты выросли трое людей, без шинелей и пилоток, держа автоматы наперевес, они бежали, карабкались слепыми толчками на высоту, — наверно, ни у кого уже не было сил. И Новиков увидел Овчинникова: в измазанной землей распахнутой телогрейке, с темным, искаженным лицом, волосы слиплись на лбу, он зло махал пистолетом, кричал задушенным голосом:

— Бего-ом! За мной!

И ненужная команда эта в нескольких метрах от орудия, и этот ненужно приказывающий голос Овчинникова остро и жарко опалили Новикова металлической горечью.

Они перескочили через бруствер, лейтенант Овчинников, Порохонько и Ремешков, задыхаясь, кашляя, ничего не могли выговорить, только поводили мутными глазами. Порохонько повалился на землю, кусая сухие, обметанные копотью губы, просипел:

— Пи-ить, братцы, воды!.. — и все искал взглядом флягу, не выпуская как бы прикипевший к ладоням раскаленный автомат. Ремешков сел на станину, не было на нем вещмешка, плечи ходили вверх, вниз, и он исступленно прижимал что-то под насквозь потной гимнастеркой, на выпукло-крепкой скуле кровоточила широкая ссадина, как от свежего удара железным. Он бормотал взахлеб:

— А Горбачев, Горбачев где? За нами шел он… прикрывал нас… Где он?

Лейтенант Овчинников не упал, не сел на землю, нетвердо стоял, пошатываясь на нетвердых ногах, обросшие за несколько часов щеки глубоко ввалились, сильная, мускулистая фигура его ссутулилась, и сухим, диким блеском горели глаза.

— Прицелы, — прохрипел он и, ткнув в грудь Ремешкова зажатым в пальцах пистолетом, подрубленно опустился на станину орудия, охватил голову руками.

— Орудие Ладьи с расчетом погибло. Танки… — негромко выговорил он, уставясь в землю налитыми болезненным блеском глазами. — Туча танков, бронетранспортеров… шли напролом, стеной… окружили нас… Расчет Сапрыкина стрелял до последнего… четверо убитых, трое раненых… там они… там, — повторил он и, зажмурясь так, что оттененные синевой веки его нервически задергались, выкрикнул с неистовством:

— Прицелы! Прицелы сюда, Ремешков!

Новиков шагнул к Овчинникову, взял его за подбородок, очень медленно сказал:

— Мне прицелы твои не нужны, — и спросил без жалости: — Контужен?

— Вот здесь, — выговорил Овчинников, пистолетом потирая под изодранной пулями телогрейкой левую часть груди. — Вот здесь крыса грызет, лапками копошится, раздирает… много крови, крови… Я все сделал, все… Понимаешь, Дима?

Он назвал Новикова по имени.

— Нет, — неверяще ответил Новиков — Не понимаю. Где люди? Где люди, лейтенант Овчинников?

Он не испытывал жалости к Овчинникову, как не испытывал жалости к себе; то, что порой разрешалось солдату, не разрешалось офицеру: до последней минуты не мог он согласиться, что Овчинников даже в состоянии полного разгрома ушел от орудий, оставив людей, которые жили еще…

— Так вон ка-ак, — опадающим голосом вдруг произнес Овчинников и вскинул глаза, в упор встретясь с безжалостным, непрощающим взглядом Новикова. — Вон ка-ак? Арестуешь? Под суд отдашь? На, бери! Я готов! Я на все готов! Я восемь танков сжег… а это не в счет! Не в сче-ет?..

С перекошенным лицом он бросил под ноги пистолет, рванул на себе офицерский пояс, пытаясь расстегнуть его, выкрикнул:

— Отдавай под суд!.. Отдавай!..

— Прекрати истерику! Встань! — тихо приказал Новиков, и, когда Овчинников, весь ослабнув, встал, растерянный, опустошенный бессмысленным взрывом ярости, он опять приказал: — Подыми пистолет. Вон за тем ровиком землянка. Даю тебе час. Приди в себя. Марш!

— Товарищ капитан, гляньте-ка, что это они? А? — послышался сзади голос Степанова.

— Что там?

Нежаркое осеннее солнце поднялось в скопившейся хмари над грядой Карпат. Жидкие, косые полосы лились в котловину, гремевшую боем. Она светилась автоматными трассами, вспышками выстрелов, густым пламенем горевших танков. Столбы разрывов сплошной стеной вырастали и там, где была позиция Овчинникова, и там, на берегах озера, где наводили переправу немцы: вела огонь наша артиллерия из города. Смутные квадраты танков, обтекая минное поле, отходили к лесу, в ущелье-Они отходили, это было ясно Новикову: может быть, утро мешало им. И внезапно внизу, со стороны орудий Овчинникова, дважды мелькнуло горизонтальное пламя в направлении танков, и Новиков с дрогнувшим сердцем, не сомневаясь, что это стреляло какое-то еще живое орудие, быстро посмотрел на Овчинникова — землистая серость покрыла изуродованное тиком лицо лейтенанта.

— Горба-ачев?! — прошептал Овчинников. — Вернулся?