Том 2. Лорд Тилбери и другие

Сэмюэл Булпит был достаточно плотен, но сейчас как-то зыбился, словно состоял из дыма. Узнав, что Джо Ванрингэм посмел преследовать ее здесь, Джин просто вскипела и на мгновение даже отвлеклась от поразительного известия, что Адриан решил скоропалительно оборвать свое пребывание на барже. Ей хотелось побыть одной, и на воздухе, словно тем, кто приходит в себя после обморока.

— Простите, — сказала она, — я вас оставлю. Мама вот-вот придет.

— Беги, чего там! — благожелательно разрешил Булпит.

Джин вылетела на террасу, он принялся топтаться по комнате, нюхая цветы. Через несколько минут дверь снова распахнулась, и вплыла леди Эббот.

Когда Поллен принес свою весть, леди Эббот лежала на канапе у себя в будуаре, раздумывая о том, как сильно она любит своего Бака и какая жалость, что он изводится по всяким пустякам, вроде долга мистеру Чиннери. Сама она никогда себя не изводила.

Монументальная блондинка вообще не волновалась, и безмятежность ее не пробили бы землетрясение или рухнувшая на голову крыша.

Если это покажется вам странным в бывшей хористке мюзик-холла, вспомните, что лишь в наши суматошные дни слово «хористка» означает шуструю, тощую, гибкую девицу на пружинках, страдающую, по всем признакам, пляской святого Витта. В эпоху же ее профессиональной карьеры, хор состоял из высоких статных дам, напоминающих песочные часы; они застыло высились в глубине сцены, томно взирая на публику, опираясь на зонтик. Порой (нечасто) какая-нибудь выходила из комы и чуть заметно кивала приятелю в первом ряду, но, как правило, хористки живописно стояли, и ни одной из этих статуй не удавалось стоять неподвижней, чем Алисе Булпит.

Она и сейчас напоминала статую, когда, приостановившись в дверях, озирала брата, исчезнувшего из ее жизни на четверть века. Надлежащую оживленность в их встречу внес именно этот брат.

— Вот это да! — вскричал он. — Ох ты, ох ты, ох ты!

На мраморном лице леди Эббот слегка засветилось любопытство.

— Ну, Сэм! — сказала она. — Неужели та же самая жвачка?

Булпит еще раз выскочил на террасу и отвечал, вернувшись:

— Другая. Нет, вот так ну!

Леди Эббот позволила заключить себя в братские объятия.

— Рад тебя видеть, Алис!

— И я тебя, Сэм.

— Удивил, небось, а?

— Да уж! Еле устояла, — лихо соврала леди Эббот. Не родилось еще то создание, которое могло бы выбить ее из равновесия.

— Каким ветром к нам? По делу?

— И поразвлечься.

— Все разъезжаешь с этой мастикой?

— Ты что! Торговлю я бросил лет пятнадцать назад.

— А чем занимаешься?

— Можно сказать, ушел от дел. То есть, я так думал… Знаешь, как оно бывает… Знакомишься с такой это компанией, втравят тебя в новый… этот, проект. Нет, совсем не изменилась!

— А ты растолстел немножко.

— Да, поднабрал фунтик-другой.

— Зубы новенькие?

— Нынешнего года, — горделиво сообщил Булпит. — А у тебя, сестренка, шикарный домик.

— Ничего, мне нравится.

— И дочка — высший сорт.

— Имоджин?

— Ее так зовут? Сейчас разговаривали. Рассказала мне, как ты замуж вышла.

— Да.

— Вот это роман так роман! Прямо сказка!

— И правда. Я рада, что Джин тебе понравилась.

— Шик-блеск. Если и хозяин твой хорош, жаловаться… хе-хе… не на что!

В красивых глазах леди Эббот засветилась нежность.

— Бак у меня молодец. Тебе понравится. Пойдем, провожу тебя к нему. Он у себя в кабинете.

— Само собой, пойдем. А как мне его называть? Ваша светлость?

— В жизни не слыхала, чтоб кто-нибудь звал его иначе, чем «Бак».

— Ничего парень?

— Наш человек, — подтвердила леди Эббот.

И повела брата длинными коридорами, за один угол, за другой, пока не добрались до двери, из-за которой доносились голоса. Леди Эббот толкнула ее. Они вошли.

Голоса, доносившиеся из-за двери, принадлежали сэру Бакстону и мистеру Чиннери. Когда Булпит вторгся в столовую, Бак сидел в кабинете один, корпел над бумагами, касающимися усадьбы, чего терпеть не мог; и мы бы предположили, что он только порадуется любой помехе. Однако, когда дверь распахнулась и влетел Чиннери, Бак не обрадовался, а раздосадовался, даже разозлился. Он думал, что у себя в кабинете пользуется некоторыми привилегиями, что убежище его — неприкосновенно, вроде алтаря.

Соображение, что гость вторгся в святилище, чтобы поднять вопрос о 500 фунтах, оказалось ошибочным. Лунообразное лицо Чиннери стало пепельно-серым, глаза за очками смотрели затравленно. Словом, было ясно, что на уме у него — вещи посерьезнее, чем замороженный заем.

— Эббот! — с порога крикнул он. — Я пережил шок!

Сэр Эббот чуть не сказал: «Ну и уматывай зализывать раны!» — но он воздержался, не столько из-за того, что его коробила всякая грубость, сколько из-за того, что было жалко времени.

— Этот тип тут! — продолжал гость.

— Тип? Какой?

— Господи, этот! Вывалился из гостиницы. Да, выпрыгнул, как черт из коробочки, — и где? В центре Старого Света, в английской глухомани, от которой ему полагалось бы находиться за тысячи миль!

И, плюхнувшись в кресло, Чиннери провел языком по губам, точно затравленный олень у ручья. Представьте себе оленя в роговых очках — и вот вам мистер Чиннери в эту минуту. Ландсир[78] с величайшей радостью взялся бы писать его портрет.