Том 2. Низины. Дзюрдзи. Хам

— Третьим пускай уж Петр Дзюрдзя…

Петр выпрямился, как тогда, когда его выбирали старостой, и с сияющим лицом поблагодарил за уважение. Степан снова двинул его кулаком в бок.

— Скажи, чтоб меня выбрали четвертым…

Петр озабоченно взъерошил волосы, однако сказал:

— Может, выберем четвертым Степана?

— Не надо четвертого, — закричали со всех сторон, — старшина сказал, что надо троих, а больше не надо…

— Так, может, вы Степана наместо меня выберете, — предложил Филипп Лабуда. — Мне, наоборот, — прибавил он, — и трудно будет и неохота…

— Не желаем Степана! — загомонили мужики. — На что он нам? Только с другими уполномоченными будет ссориться… и чтоб ему первым быть, и из-за всего…

— Еще адвоката поколотит, — засмеялся кто-то.

Кровь бросилась в лицо Степану, он влез в самую середину толпы и расшумелся. Доказывал, что выборы незаконные, раз не все хозяева Сухой Долины тут были, что должны выбрать в уполномоченные его, Степана, а если нет, он пойдет в суд… Началась ссора, и, наверное, дело дошло бы до потасовки, но тут поднялся старшина и начал кричать на Степана, не скупясь на брань и угрозы. Он счел себя лично оскорбленным.

— Это как же незаконные? — гремел он. — Коли я тут, все законное! Я тут глава всему и что вздумаю, то и могу постановить… Меня сам царь над вами поставил… Захочу — помилую, захочу — на каторгу сошлю…

Степан на минуту смешался, но вскоре оправился, с вызывающим видом крикнул корчмарю, чтобы подали водки, и, усевшись со своими приятелями неподалеку от старшины, стал пить чарку за чаркой.

Между тем Петр, расчувствовавшись от выпивки и оказанного ему почета, на радостях в свою очередь угощал старшину и соседей.

— Спасибо, господин начальник! Спасибо, господа миряне! — без конца повторял он, а потом встал с чаркой в руке перед Антоном Будраком и, зажмурясь, забормотал — Ты уполномоченный — и я уполномоченный, ты староста — и я староста… так поцелуемся…

И они целовались до того звонко, что, казалось, пробки вылетали из бутылок…

Впрочем, к этому времени уже все перепились, но попойку эту отмечала одна особенность. Людей, напивавшихся, как Шимон Дзюрдзя, в одиночку и без всякой причины, было очень немного. Огромное большинство пило мертвецки, но в компании и по какому-нибудь поводу, а поводом служило все: проданная лошадь и купленная корова, встреча с приятелем и примирение врагов, поминки отца, умершего год тому назад, предполагаемая женитьба сына или замужество дочери. Веселое или грустное событие, прибыль или убыток, дружба или ссора, надежда или скорбь — все служило поводом для взаимного и многократного угощения. В корчме стоял невообразимый хаос всевозможных звуков и движений, выказывавших различные свойства и степень опьянения. В одном месте завязалась драка, окончившаяся тем, что побежденных вытолкали за дверь; в другом — прижали к стене еврея-корчмаря, который то кричал от страха, то ругал мужиков, в свою очередь ругавших его на чем свет стоит; посреди корчмы два парня стояли, подбоченясь, лицом к лицу, как два рассерженных петуха, и, раскачиваясь, монотонно повторяли одни и те же слова. Несколько жителей Сухой Долины с чарками в руках лезли целовать сильно захмелевшего старшину, а тот развалился на лавке, низко надвинув шапку, которая и без того была ему велика, так что из-под нее виднелась только рыжая борода. Однако мужики добрались до щек и, чмокая их, повторяли:

— Ты у нас всему голова, ты всем нам отец…

Шимон — тот, наоборот, чуть не полез к нему драться.

— Ты у меня не смей хозяйство описывать! — кричал он. — А опишешь, убью… как бог свят, убью… хоть ты и старшина, все равно убью… и будет тебе шабаш!

Петр Дзюрдзя стоял против Максима Будрака.

— У тебя дочь, — толковал он, — а у меня сын… И да будет воля господня!

А Будрак одновременно говорил:

— У тебя сын, а у меня дочь… Чего ж ей не быть, господней-то воле… будет… Ты только сватов присылай…

— Присылай! — повторил Петр и, высоко подняв указательный палец, снова начал елейным топом: — У тебя дочь, у меня сын… и да поборют, как говорится, силы небесные бесовскую силу…

Вдруг Клеменс дернул отца за рукав тулупа.

— Едем домой, тятя, — тонким, молящим голосом пропищал он.

Клеменс тоже был пьян, но не до бесчувствия. Ему захотелось вернуться домой, чтобы поскорей отдать образок Настке. Петр с удивлением взглянул на сына и сердито крикнул:

— Да ты же хворал! Чуть не помер! Это бесовская сила напустила на тебя хворь…

Клеменс сплюнул.

— Чтоб ей света божьего не видеть, моей лиходейке! Едем домой, тятя!

И, уцепившись за рукав тулупа, он потащил отца к дверям, а тот, позволяя себя увести, все оглядывался на Максима и кричал:

— Помни, Максим! У тебя дочь, у меня сын… И да сгинет перед царствием небесным бесовское царство…

У самого порога отец и сын наткнулись на Шимона.

— А ты чего тут еще безобразничаешь? — прикрикнул на него Петр. — Домой пора, а то последнюю копейку пропьешь…

— Уже пропил… — с готовностью начал рассказывать Шимон, — уже и то, что выручил за горох и рожь, до последней копейки пропил… Теперь шабаш мне и деткам моим…