Том 2. Низины. Дзюрдзи. Хам

Может быть, и не ошибались те, что так говорили, может быть, Ковальчук на самом деле уже не думал о Петрусе, и минувшие годы, новые впечатления изгладили из его памяти девушку и обеты, которые он ей давал. Прошло две недели, а он еще не видел ее, да и не старался увидеть. Говорили, что он все еще наводит порядок со своим арендатором, а по сути это означало, что он не без шума выпроваживал арендатора из хаты, винил его в том, что тот разорил хозяйство, и даже жаловался на него в суд. Сразу было видно, что работать он собирался не покладая рук, и лопатой в поле, и молотом в кузнице, он сам объявил во всеуслышание, что как дед и отец его были кузнецами, так и он будет, и покорнейше просил всех, кому понадобится, не обходить его кузницу. Лишь недели через две после своего возвращения, в жаркий летний день, он ушел далеко-далеко в широкие поля. В белом полотняном кителе и военной фуражке он медленно, видимо без цели, брел по дороге, покуривая папиросу и небрежно раскачиваясь, как и подобает человеку неженатому, да еще с достатком, который знает себе цену и живет припеваючи… Так прошел он березовую рощу, зеленевшую на одном из холмов, за которым расстилалась колосистая нива. Хлеба уже поспели, и сегодня началась жатва; несколько жниц склонялись над золотистой волной, и, казалось, по мановению руки она падала к их ногам. Ковальчук остановился на опушке, вглядываясь в одну из жниц: выпрямившись, она подняла большой сноп ржи и, пройдя несколько шагов, бросила его в сторону, где лежала груда снопов. Затем, блеснув в воздухе серпом, она снова нагнулась и принялась жать. Постепенно она приближалась к тому месту, где стоял Ковальчук, но ни разу не подняла головы, только руки ее двигались все быстрей и быстрей, серпом высекая у самой земли стальные молнии. Ковальчук приоткрыл рот и уставился на жницу; он глаз с нее не сводил, даже отбросил назад недокуренную папиросу и скрестил руки на груди. Как столб, он стоял среди берез на опушке, а под его черными усами скользила усмешка. Он ясно видел, что приближавшаяся к нему жница, так низко склонившаяся над нивой, отлично знает, что он тут стоит; время от времени она искоса взглядывала на него, но не отзывалась ни словечком и не поворачивала головы, только все быстрей и порывистей жала. Когда, наконец, она очутилась в нескольких шагах от него, Ковальчук сам заговорил:

— Добрый вечер, Петруся!

Тогда лишь она выпрямилась, опустила руки с серпом и ответила:

— Добрый вечер.

Но не посмотрела на него; длинные ресницы закрывали ее глаза; повернувшись боком к нему, она, казалось, чего-то ждала или просто остановилась на минутку — передохнуть. Ковальчук молодцевато оперся на выступавший сук березы и, прищурясь, продолжал:

— А хорошо ли это — такое равнодушие выказывать старому знакомому?

Девушка пожала плечами и, не поднимая глаз, сердито буркнула:

— Какое уж там равнодушие!

— А как же! Разве так вы должны со мной здороваться?

— Когда со мной кто не здоровается, то и мне кланяться не для чего.

Ковальчук отошел от дерева, на которое опирался, и подступил к ней ближе. Глаза ее были попрежнему опущены, руки с серпом висели вдоль тела. Уже несколько часов она жала, день был знойный, и обильный пот крупными каплями поблескивал на ее загорелом лбу и щеках, почти таких же красных, как заткнутый за ухо полевой мак, выглядывавший из ее темных волос. Ковальчук глядел на нее не отрываясь. Казалось, он разглядывал капельки пота, густо орошавшие ее лицо.

— Ну, что ты, — снова заговорил Ковальчук, — все работаешь, спину гнешь?..

— Работаю, — ответила Петруся.

— Как вол в ярме?

— Как вол…

— У чужих людей?

— У чужих.

— И старую бабулю кормишь?

— Кормлю.

Он приблизился к ней еще на шаг.

— А чего ты за Степана Дзюрдзю не пошла? — спросил он.

— Не хотела, — ответила Петруся.

— А люди-то уговаривали?

— Уговаривали.

— И бабуля приказывала?

— Приказывала.

— Так чего же ты не пошла? Надо было идти за него: тогда бы в своей хате хозяйничала, покупной ситец носила, каждый день яичницу с салом ела.

Девушка порывисто переступила с ноги на ногу и буркнула:

— Степанову яичницу пускай свиньи едят…

— А теперь девки в насмешку про тебя песенки поют, будто ты уже вековуха.

— Пускай поют.

У Ковальчука глаза засверкали и слегка дрогнули руки.

— Что это ты — не то разговариваешь со мной, не то не разговариваешь… Как с собакой… Бросит словечко и опять замолчит, даже в глаза не взглянет… Что я тебе худого сделал?

На этот раз Петруся уронила серп на землю и, обхватив голову руками, запричитала:

— Ох, сделал ты, посмешище из меня сделал для людей, навек долю мою сгубил… Уже два воскресенья, как ты приехал, а про меня и не вспомнил, не пришел мне словечко доброе сказать, в ту сторону, где я была, и то не поглядел…

Она сдержала готовые брызнуть слезы, нагнулась, чтобы поднять серп, и, повернувшись, будто собираясь уходить, гневно крикнула, чуть не плача: