Том 2. Последний из удэге

– И правда, отвыкают от работы люди, – задумчиво сказал беленький парнишка в ватном пиджаке. – И чего это, когда поверх огня глядишь, – неожиданно сказал он, – так все черно, и лес и небо, а отвернешься от огня – ан, небо светлое, и звезды на небе…

В той половине прогалины, где расположились хунхузы, было тихо. Хунхузы молча и почти недвижимо сидели у своих костров. Изредка то тот, то другой из хунхузов протягивал руку в огонь и, выхватив голыми пальцами уголек, раскуривал трубку. Иногда на фоне костра четко вырисовывался силуэт часового в круглой китайской шапочке с ружьем на ремне. При вспышках хвои то ярче, то слитней выступали из темноты крупы двух лошадей на опушке.

Стена барака, обращенная к партизанам, была ярко освещена костром, разведенным у самого входа. У этого костра сидела большая группа китайцев, человек около двадцати. Соответственно этому у партизанского костра напротив расположился почти целый взвод горняков.

Зарубщик Никон Кирпичев, тяжелый сорокалетний дядя с землистыми щеками, с проваленной верхней губой (на работе ему как-то выбило все передние зубы), рассказывал о нападении хунхузов на корейскую деревушку Коровенку осенью прошлого года. После разгрома уссурийского фронта, скрываясь от колчаковской милиции в верховьях Фудзина, Кирпичев спустился в деревню за мукой и вместо желтых соломенных фанз увидел дымящиеся головни и обгорелые, изуродованные трупы. В осыпанной пеплом дорожной пыли валялся трупик грудного ребенка без головы. Женщины в разодранных белых халатах, как белые тени, бродили по пепелищу; иные, покачиваясь из стороны в сторону, прижимая к груди ребят, сидели у разрушенных очагов.

– Они не плакали… Если бы они хотя плакали или жаловались, – шепелявя, говорил Кирпичев, – а то ни слова, ни стонышка: одни бродят, другие сидят… Тишь такая, дело к вечеру, там и здесь дымок курит – никогда не забуду… Этот Ли-фу завсегда плачет, – мрачно сказал Кирпичев, – только слеза его холоднее льду…

– Э, землячки! Табачку не разживусь? – своим приятным звучным тенорком сказал Федор Шпак, в накинутой на плечи шинели появляясь у костра.

– А, Федя!..

– Здорово, кенарь!

– Садись к нашему огоньку! – весело закричали ему.

– Да я закурить только…

– А нечего, брат, весь вышел. Сами не курёмши сидим…

– Вот те неладно, – засмеялся Шпак, – весь отряд обестабачился… А я к хунхузам пойду! – вдруг сказал он, сам удивляясь своей мысли и веселея. – Ей-богу, пойду…

Он помялся немного, потом, махнув рукой, сильно прихрамывая и развевая полы своей шинели, решительно зашагал к костру напротив.

Весь взвод, смолкнув, напряженно смотрел ему вслед. Некоторые повставали.

– Э, земляки! – послышался уже у костра хунхузов звучный голос Федора Шпака. – Табачку не разживусь?

Видно было, как он, оглядывая всех, несколько раз сунул в рот палец.

Худой старик-китаец с редкой козлиной бородкой и таким плоским носом, что казалось, будто старик вовсе без носа, молча распустил перед ним кисет. Шпак присел возле на корточки.

– Курит? – с любопытством спросил Кирпичев, которому из-за вставшего соседа не видно было, что там происходит.

– Курит! – восхищенно сказал тот.

– Смотри, смотри, он уже говорит с ним!

– Ну, парень!

– А ну и я сбегаю, хлопцы, – сказал маленького роста горнячок в солдатской фуфайке.

И, виновато оглядываясь на товарищей, он тоже потрусил к хунхузам. Через некоторое время он уже махал оттуда рукой, призывая остальных. Еще несколько человек перешло туда.

– …С чего же она, друга мои, может родить, земля, – с азартом говорил Федор Шпак, сидя на корточках в раскинутой шинели и разводя руками, подаваясь вперед к так же, на корточках, сидящему перед ним веселому, круглому, с очень чистой кожей лица и черными хитрыми, умными глазами китайцу, единственному из присутствующих китайцев говорящему по-русски, – с чего она у нас может родить, ежели ее у нас как заладили пахать, так и пашут ее – и все-то ее одну – без отдыху и сроку, без всякого, можно сказать, удобрению.

– Тц-тц… аха-йя, – качая головой, сочувственно чмокал китаец.

Он переводил слова Федора Шпака своим товарищам, сгрудившимся вокруг него и внимательно поглядывавшим то на него, то на Шпака, то на партизан, все время подходивших к костру.

Старик с козлиной бородкой и плоским носом быстро заговорил что-то.

– Его говори, – сказал круглый китаец с хитрыми глазами, – его говори, русский люди плохо земля работай. Китайский люди не могу плохо земля работай. Китайский земля много-много миллиона люди живи – земля мало. Один люди два-три сажня работай, год живи. Много-много люди совсем земля нету – люди помирай…

– А ты сам что, земля работал? – спросил Шпак.

– Маленький был, земля работай, потом аренда плати нету, папа-мама помирай, моя повара служил… Его тоже повара служил, – указал он на другого китайца. – Его, однако, давно хунхуз, – с улыбкой указал он на третьего. – Старик земля работай, – указал он на старика с плоским носом. – Его портной был… Его земля работай… Его морской капуста лови… Его краба, трепанга лови… Его земля работай… Его жемчуга лови… Его женьшень собирай…