Том 2. Последний из удэге

Он указывал то на того, то на другого китайца. Одни смущенно улыбались, другие прятали головы, третьи по-прежнему спокойно сосали трубки.

– Земля мало, работа мало, чего-чего куши о-очень мало! – продолжал китаец с хитрыми глазами. – Большой капитана – джангуйда[7] – все на свете себе забирай!..

– А вы бы с ими вот как сделали, с большими капитанами, – придавив ноготь к ногтю, сказал Кирпичев, только что подошедший к костру и присевший подле Шпака. – Наши капитаны-помещики тоже всю землю держали, а мы их вот как! – И он повторил свой жест.

Китаец засмеялся, всплеснул руками, потом, обернувшись к своим, сильно жестикулируя, перевел им слова Кирпичева.

– Хо!.. Хо!.. – послышались возгласы хунхузов.

Старик с плоским носом заговорил быстро и оживленно, поглядывая на Кирпичева.

– Его говори – помещика, купеза мы так делай… чжжик! – И китаец с хитрыми глазами чиркнул пальцем по горлу.

– Да, а деньги в карман… В карман ведь деньги-то? – лукаво прищурившись, спросил Кирпичев.

– Как? – переспросил китаец.

– В карман, говорю, денежки-то, – засмеялся Кирпичев. – Зарежете купца, а денежки в карман! Разве не правда?

Китаец смешался.

– Поддел ты его! – воскликнул маленький горнячок в фуфайке.

– Во балачка пошла, братцы!

– Вот тебе и хунхузы! – смеясь, заговорили партизаны.

Теперь весь костер был облеплен людьми. Хунхузы от других костров перебегали сюда, к бараку. Услышав, что наши разговаривают с хунхузами и что у хунхузов можно разжиться табачком, партизаны кучками стали переходить сторожевую линию. Вскоре и хунхузы стали переходить на партизанскую половину. Все перемешалось. Хунхузы угощали партизан табаком, партизаны их – салом и сухарями. Кто-то менял уже свою флягу на хунхузский котелок. У одного из костров китаец с широким улыбающимся лицом, блестевшим от пота, расстелив на траве разрисованный драконами платок, начал показывать фокусы.

– Как же так получается? – говорил Кирпичев, недовольно косясь на голые ноги бурильщика Ивана Ложкина, который в начале разговора тоже подошел к костру со штанами в руках и винтовкой за плечами. – Как же так получается? Трудящие люди, а занимаетесь вы разбоем… Ведь это же разбой, други мои!..

– Уэй!.. – Китаец с хитрыми глазами поморщился. – Нету разбойник! Зачем разбойник?.. Наша большевик!

– Хороши большевики! – усмехнулся маленький горнячок в фуфайке.

– А зачем корейцев грабите? – дрогнув проваленной губой, сказал Кирпичев. – До чего народ тихий, а вы их грабите…

– Это от ихнего начальника, от Ли-фу, зависить, – самоуверенно и самодовольно сказал кто-то из крестьянского взвода. – Он, конечно, живеть этим, а им, конечно, деваться некуда, они ему, конечно, и служать…

– Это с их вины не сымает, – сердито сказал Кирпичев.

– Нет, вам бы сложиться всем гуртом, – вмешался еще кто-то из партизан, – сложиться бы вам всем, да как вжахнуть, ка-ак вж-жахнуть по вашей по всей власти!..

– Ха! – воскликнул рябой хунхуз с вырванной ноздрей. – Солдата ходи! Пынь!.. Пынь!..

Он сделал руками жест, как будто стреляет.

– Тю… солдат боятся! – презрительно сказал Кирпичев. – А солдат разве не человек?..

Федор Шпак, вначале принимавший самое деятельное участие в споре, сам не заметил, как отстал, и теперь сидел, распустив чуб, рассеянно слушал других. Задумавшись, он смотрел в черноту леса, туда, где при вспышках крайнего слева костра хунхузов выступали из темноты крупы двух лошадей.

Оттого, что было темно, и оттого, что трудно было представить себе, что лошадь, которую он осенью прошлого года привел домой с уссурийского фронта, может оказаться здесь, у хунхузов, Федор Шпак не узнавал своей лошади. Но по необъяснимым для себя причинам он все время смотрел в эту сторону, и чем больше смотрел, тем беспокойней и грустней ему становилось. Вопреки его словам, что он по семье своей вовсе не скучает, ему было теперь беспокойно и грустно оттого, что вот он сидит ночью в тайге, а старики его маются дома одни в тяжелой работе, а дети его растут без ласки и призора, а жена его беременна, вот-вот родит, и он даже не скоро узнает, кого она родила – мальчика или девочку.

XX

Жаркий, но дружественный спор у костра был прерван необычно прозвучавшей здесь, в таежной обстановке, одинокой пьяной песней где-то за бараком. Хунхузы и партизаны вопросительно подняли головы. Кругом все разом смолкло. Слышен был только один хриплый пьяный голос, тянувший песню.

– Фартовый это! – уверенно сказал маленький горнячок в фуфайке.

– Много водка пий, – улыбнулся китаец с хитрыми глазами.

– И где он достал? Не иначе, у вас разжился.

– Обожди, – сердито остановил его Кирпичев.

С правой стороны барака в свете ближнего костра хунхузов показался рудокоп Сумкин, без шапки и пояса. Он шел, заплетаясь ногами, упершись одной рукой в бок, а другой водя перед собой, и пел, мрачно крутя громадной своей головой. Семка Казанок с серьезным выражением лица шел сзади, держа его за рубаху, и накручивал рукой за его задом, как будто вертел ручку шарманки. К ним, смеясь, сбегались хунхузы и партизаны.